Тут я с ним совершенно согласен. Он продолжает:

– Старший, ты выходишь. У тебя есть сорок восемь часов, чтобы представить доказательства того, что вы не евреи. Нам нужны сертификаты о причастии и имя священника в Ницце, который их выдал. Сам думай, как ты их добудешь.

Немец что-то добавляет, и переводчик говорит:

– Если ты не вернёшься через сорок восемь часов, мы порубим твоего брата на куски.

Морис щёлкает каблуками, и я повторяю за ним, сам не зная, зачем – наверно, он заметил, что им это нравится.

– Спасибо, мсье, – говорит он, – я скоро вернусь.

Гестаповец отсылает нас взмахом руки, будто смахивая пылинку.

Теперь на счету каждая секунда. Морис натирает свои ботинки концом покрывала. Я сажусь на кровати.

– Морис, если ты поймёшь, что есть хоть один шанс освободить меня, возвращайся. Если нет – не приходи и спрячься. Лучше уж в живых останется кто-то один, чем никого.

Он поспешно причёсывается, пытаясь поймать своё отражение в оконном стекле.

– Не забивай себе этим голову. Через два дня я буду здесь. Пока.

Дверь за ним уже закрылась. Мне слышно, как быстро стучат его ботинки по ковровому покрытию в коридоре. Он не обнял меня и даже не пожал мне руки. Да и надо ли обниматься, расставаясь на два дня?

Странная вещь, но эти два дня не показались мне какими-то особенно длинными. Я и на часы-то почти не смотрел. Я знал или, скорее, надеялся, что они в любом случае не станут делать из меня фарш, а просто дадут мне зелёный билет на ближайшую пятницу, и, поскольку я сбегу из поезда, ничего особо страшного в этом, по сути, не будет.

Сейчас мне было гораздо лучше, чем до болезни. Я помогал на кухне, и меня начинали узнавать. Иногда, когда я проходил по коридору или спускался по лестнице, мне встречался кто-то из немцев или переводчиков; они с улыбкой пожимали мне руку. Я чувствовал, что постепенно становлюсь тут своим.

В этот день ко мне проявили особенное внимание: после того, как я закончил чистить топинамбур, лущить фасоль и перебирать чечевицу, мне вручили баночку воска и два вида тряпок, чтобы натереть до блеска двери на этажах.

Я как раз занимался первой дверью, когда получил пинок в мягкое место – не злой, но достаточно мощный для того, чтобы грохнуть на пол банку с воском.

Это Морис, и он в отличном настроении.

Я ответил ударом по печени, он сделал два коротких хука, пофинтил и, наконец, пропел:

– Бумажки у меня.

Я побросал своё снаряжение, и мы спрятались в подсобку в самом конце коридора, где стояли мётлы и всё для уборки. Это было надёжное место, где нас никто не мог услышать, и там я узнал, что произошло за эти два дня.

Морис решил всем рискнуть и пошёл прямиком домой. Родители всё ещё были там, они больше не выходили на улицу и практически не открывали ставни; они исхудали, еду для них покупала одна из соседок. Брат всё им рассказал (мама заплакала) и побежал в ближайшую к нам церковь Ла Бюффа.

– Понимаешь, – говорит он мне, – я не забыл того кюре из Дакса, и если уж он тогда нас спас, может быть, кто-то из его собратьев поможет сейчас.

В церкви никого не было, кроме какого-то старого господина, расставлявшего стулья. Морис спросил у него, где найти кюре, на что старичок ответил, что это он и есть. Церковного сторожа отправили на один из немецких заводов, и ему приходилось всё делать самому. Кюре ввёл Мориса к себе, надел сутану и выслушал его. Он даже не дал брату договорить.

– Не беспокойся, будут тебе свидетельства о первом причастии, я их прямо сейчас и сделаю. Кроме того, я объясню вашу с братом ситуацию господину архиепископу, который обязательно вмешается. Возвращайся без страха, успокой Жозефа, а я приду в «Эксельсиор» навестить вас.

Когда Морис вышел из церкви, он сиял: свидетельства были у него в кармане.

Вместо того чтобы сразу вернуться в отель, он метнулся в Гольф-Жуан и рассказал всё Сюбинаги.

– Постарайтесь успокоиться, – сказал тот, – я тоже позвоню архиепископу, так как бережёного бог бережёт. И, поверь мне, он сделает всё возможное.

Больше он ничего не сказал, но Морис понял, что монсеньор Рёмон спас от путешествия в Дранси всех, кого только смог. На этот раз мы, наконец, были в выигрышной позиции. Едва мы вышли из кладовки, как наткнулись на переводчика.

– Ну что, принёс доказательства?

– Конечно, свидетельства у меня.

Он смотрит на нас. Невозможно понять, доволен он или раздосадован этой новостью.

– Подождите у кабинета, я предупрежу руководителя.

Мне с трудом удаётся сохранять спокойствие, а ведь нельзя слишком демонстрировать бурную радость, надо выглядеть естественно. Мы получили первое причастие в церкви Ла Бюффа, и у нас есть, чем это доказать, вот и всё. Ничего особенного.

Входим. На немце всё тот же твидовый пиджак. Морис протягивает ему документы. Он вертит их в руках.

– Das ist falcsh![47]

Не надо было знать язык, чтобы понять, о чём он: они поддельные. Никогда не перестану восхищаться реакцией моего брата:

– Блеск, тогда мы можем идти?

Переводчик негромко говорит:

– Нет. Эти бумаги поддельные.

Но Морис успел подготовиться к такому обороту:

– Скажите ему, что он ошибается. Впрочем, кюре собирается прийти сюда, чтобы лично забрать нас. Так он сказал.

– Мы проверим, идите.

Свидетельства исчезают в папке с нашим делом – им там самое место. Однако для нашего освобождения их оказалось недостаточно.

Выйдя, Морис еле слышно цедит:

– Чтоб тебя, чтоб тебя, чтоб тебя и чтоб тебя…

Раздаётся резкий оклик с нижнего этажа.

– Жоффо, на кухню, вас ищут.

Спускаемся. Один из работников протягивает нам плоскую ивовую корзинку. Она большая, почти правильной круглой формы.

– Сходите за помидорами, и поживее. Возьмите самые спелые.

Я знал, где они стоят. В здании была маленькая лестница, смежная с площадкой другого дома; всего с десяток ступенек, упиравшихся в что-то вроде крытой террасы, где было достаточно свежо и хранились плетёные лотки с фруктами и овощами, которые на кухне посчитали недозрелыми. Помидоры стояли в последнем ряду.

Я стал хорошо разбираться в помидорах, пока таскал их с рынка в «Тит». Эти едва начинали желтеть, и зелёные прожилки у них на верхушках напоминали изумрудные звёзды.

Морис огляделся. Тут было тихо, обычный задний двор, окружённый высокими, залитыми солнцем стенами. Я взял один помидор и положил его на дно корзины, но на второй меня