ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Вот не зря есть поговорка: «Женщина, которая желтое носит, в своей красоте уверена». Я это к чему — хочу рассказать вам историю одну. Случай с ним приключился, а пришлось отдать его на сторону. Кому, спросите, он его отдал? Да Карлосу Фуэнтесу. Фуэнтес пересказал его в своем сборнике «Песня слепых»[101], потому как Габо опасался, что сам об этом напишет и вмиг его узнают. В общем, так. На каком-то коктейле примечает Габо женщину дивной красоты и тут же теряет ее из виду. Потом в другой раз ее встречает, но опять она куда-то девается. И вдруг до него доходит, что женщина та тоже его заприметила. И вот потом она — а мексиканки, это ж женщины особой породы, мексиканки и бразильянки тоже — подходит прямиком к нему и говорит: «Не хотите ли со мной кофе выпить?» Он отвечает: хочу. Садятся они в машину его, и женщина спрашивает: «Кофе когда пить будем, до или после?» Направляются они в отель. И надо же такому случиться, что Габо очень некстати сморило в сон. А когда он просыпается — утро уже, солнышко вовсю в окошко светит. «И что ж мне теперь делать? — думает он. — Как домой идти?» Уходят они из отеля, он ее отвозит, куда ей надо, а сам все голову ломает, как теперь быть, и мысль одна важная ему на ум приходит, прямо очень важная мысль: нехорошо это — заявиться домой так поздно, или в данном случае в такую рань, и чтоб от тебя спиртным не пахло. Берет он себе пива порцию, а может, полпорции, и этим пивом весь обливается, чтоб, значит, разило от него будь здоров как. Потом шляпу соломенную покупает, какие в деревне носят, садится в машину и въезжает в телеграфный столб. Передок у машины вдребезги. После едет домой, а там его Ла Габа поджидает. «Тьфу ты, представляешь, чуть было не убился… Ну, да я позже тебе расскажу». И шмыг на боковую. И больше об этом меж ними ни словечка сказано не было.

ОДЕРАЙ ГЕЙМ. Мы познакомились на кинофестивале в Картахене. Я была во всем белом. И он тоже весь в белом. И часы на руке белые, и туфли. Весь фестиваль он от меня ни на шаг не отходил. Но Мерседес постоянно с ним рядом находилась. Я, можно сказать, его подружка с благословения Мерседес. В моем случае так и было, она меня одобрила, приняла. Я себя их дочкой ощущала. Когда в Мадрид вернулась, они мне часто звонили, позвонят и скажут: «А мы к тебе нагрянуть собираемся, супом рыбным побаловаться, какой Хуанита твоя стряпает». Они прямо млели от Хуаниты, поварихи моей, она на кухне просто-таки чудеса творила. Вот приезжают они, и мы все вместе вечер проводим. Или, скажем, из Парижа позвонят и приглашают — мол, давай к нам, вместе сходим на фильм такой-то. Когда мне пришлось в Эквадор на жительство перебраться, он меня поддерживал, не оставлял. Я-то хотела в Европе остаться, но не получилось. Звонил мне, спрашивал, как я поживаю. А потом Мерседес трубку брала, интересовалась: «Ну как ты, дорогая, как твои дела? Ты выходи на люди, не тоскуй, не печалься». Он с теплотой, с нежностью ко мне относился. Помню, как он впервые мне в Кито позвонил. Мама моя чуть в обморок не упала. Это она трубку сняла, а поскольку у нас с ней голоса похожи, не отличишь, он решил, что со мной разговаривает. И давай расспрашивать, как я и что, а мама уточняет: «Кто говорит?» — «Габриэль Гарсиа Маркес». И каждый раз, когда телефон звонил и это он оказывался, она прямо вся обмирала. То чашку уронит, то поднос, то другое, что у нее в руках в тот момент было. «Милая, это Гарсиа Маркес, тебя спрашивает». И когда я вернулась, он меня сопровождал. Не знаю никого другого, кто, не будучи родней, не из семьи, относился бы ко мне с такой добротой и щедростью, как Габо.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Он с отцом своим не особо ладил, потому как тот был скверным мужем, хотя против правды не пойдешь — Габо тоже далеко не невинный мальчонка, каким был при первом причастии. И Мерседес много чего пришлось вытерпеть от него по части супружеской верности. Ну, то есть у него традиционные для побережья понятия о верности.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Есть у нас друг, Гойтисоло, один из братьев Гойтисоло, не помню какой, так у него любовница в Нью-Йорке образовалась: он ей письма пишет, и она ему отвечает. Вот решили они как-то повидаться, свидание устроить романтическое, встретиться на Манхэттене, на Статен-Айленд прокатиться, проветриться, то да се. В общем, собирается он ехать и все письма, что от нее получал, в ящик стола запирает. А жене своей говорит: «Мне надо съездить, встретиться с редактором в одном издательстве по поводу публикации в Штатах кое-каких моих вещиц, хочу разузнать, выгорит ли это дело». Не успевает он в самолет погрузиться, как его жена (а всякая баба с помощью булавки или заколки любой замок на раз вскроет) шасть к столу, ящик запертый открывает и натурально те письма крамольные находит. Они потом историю эту Габо рассказали, и Габо говорит: «Ну не идиот ли, такие вещи в столе оставлять». А Габа, она так сказала: «Нет, это она дурища, что полезла ящик открывать». Вот вам наглядный пример философии, какой Габа придерживается: нечего ящик открывать.

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. Он во всеуслышание критиковал Соединенные Штаты, и кризис кубинский, и прочее такое. Придерживался очень радикальных позиций, и потому ему долго не выдавали визу на въезд в Соединенные Штаты. Думаю, в отношении него постоянный запрет на въезд действовал, что-то в этом роде.

РОУЗ СТАЙРОН. Да, он в этом их списке долгие годы находился… Я Комитет по свободе слова организовала при ПЕН-клубе, и мы старались — больше даже самим себе в назидание — вытащить в Соединенные Штаты видных писателей, которых американское правительство, а особенно администрация Никсона — Киссинджера, считало опасными леваками. Так Гарсиа Маркесу, как и Грэму Грину, а одно время и Карлосу Фуэнтесу, отказывали во въезде в нашу страну. А потом, неизвестно почему и без всякого шума, ему вдруг разрешают приехать в Нью-Йорк. Он хотел в Миссисипи отправиться, выразить уважение Фолкнеру, навестить того дома, но в первый приезд его в штат Миссисипи не пустили. Пришлось ему подождать. Вообще же, вся эта кутерьма с отказом во въезде в США возмущала его, но вместе с тем и забавляла. Фуэнтес ежегодно приезжал, потому что он преподавал в Пенсильвании и в Брауне, и в каждый приезд по несколько месяцев проводил в разных университетах Соединенных Штатов.

Но при этом Фуэнтесу всякий раз приходилось запрашивать разрешение на въезд, и ему это разрешение давали.

А если Гарсиа Маркес делал запрос, ему отказывали.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Мы здесь в Барранкилье все, что могли, для него делали, все петиции подписывали, чтобы они там, значит, визу ему выдали. У нас в приятелях гринго были из числа консульских, они часто с нами околачивались. Как мы потом узнали, кое-кто из них даже в ЦРУ служил.

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Габо в очень щекотливых отношениях с законом Маккарена — Уолтера[102] состоял, причем довольно долгое время. Постыдный запрет на въезд интеллектуалов — таких, например, как Габо. Хорошо помню один момент из 1985 года. Для меня он особенно памятен, потому что непосредственно связан с депрессией, которой я тогда мучился и о которой писал. Я летел из Нью-Йорка на Мартас-Винъярд[103]. Он позвонил и сказал, что будет у нашего общего друга, Тома Уикера; тот в ту пору вел свою колонку в «Нью-Йорк таймс». Сообщил, что у Уикера дома намечается грандиозная вечеринка, а на меня, помнится, как раз тогда колоссальная депрессия надвигалась. Прилетев в Нью-Йорк, я на то сборище пришел уже совершенно больной. Габо отпускал невозможно смешные остроты насчет того, как ловко на этот раз ему удалось проскользнуть сквозь сито закона Маккарена — Уолтера, который все еще запрещал ему въезд, но они едва доходили до моего сознания и почти не запомнились. Вспоминается лишь, что к этим своим мытарствам он отнесся со смесью возмущения, юмора и здорового цинизма.