ГЛОРИЯ ТРИАНА. Я была ответственной за делегацию музыкантов, которые прибыли на торжества по случаю присуждения премии. Идея исходила от Габо, хотя он высказал ее, нисколько не рассчитывая на то, что кто-нибудь примет все всерьез: для него это просто был способ выразить свои чувства. «Не хочу я в одиночку в Стокгольме мыкаться. Вот было бы здорово, если бы со мной исполнители вальенато и кумбии поехали», — сказал он. Я немедленно пошла к директору по культуре, сейчас он министром культуры называется, и говорю ей: «Если он сказал, что ему этого хочется, давайте все организуем». Мой босс, Консуэло Араухо Ногера, выбирает вальенатос, а дальше начинаются отказы и отговорки; наш посол в Швеции счел, что мы затеяли нечто ужасное и несусветное. Мол, выставляться на посмешище, валять дурака, показывать себя полными недоумками. Один репортер колумбийский, д’Артаньяном подписывался, сейчас его уже нет в живых, статейку тиснул с названием: «Акт откровенной пошлости». Он использовал популярное в Боготе сленговое выражение hacer el oso, которое означает «страшно осрамиться, сделать что-то, что является верхом пошлости». Таково было отношение у всех, кроме Даниэля Сампера, — тот защищал идею с музыкантами.

НЕРЕО ЛОПЕС. Директорша Колкультуры[114] Аура Лусиа Мера (между собой мы ее Ла Мерой звали) велела мне ехать с делегацией в качестве фотографа. Вот мы и поехали. И приехали. И натурально позднее позднего. Из Колумбии около пяти вылетели. В делегации — полторы сотни народу. Фольклорные группы. Ла Негра Гранде. Тото ла Момпосина[115]. Из Барранкильи группа. И из Вальедупара. Почетные гости другим маршрутом добирались. Да, в декабре 1982 года мы туда отправились.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Отец Габито, старик Габриэль Элихио, — большой любитель поговорить. В Картахене он все время в парк ходил, с людьми потолковать-побеседовать, и там все его поздравляли. Но что в нем самое главное — он очень простой. Не то что Габито. Габито по случаю Нобелевской премии такое выступление кретинское закатил, даже вальенатос целую банду приволок. Да уж, вызывающе они там смотрелись, такое отчебучивали.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Да всего несколько человек было. Мне тоже ехать предлагали, но я сказал: «Нет уж, сэр, я не транжирю столько денег, что бы вы ни думали!» Альфонсо, тот поехал. И Херман поехал.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Альваро тогда умер уже.

НЕРЕО ЛОПЕС. Как бы там ни было, а в Стокгольм мы на рассвете добрались. Холод стоял собачий!

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Они взяли с собой несколько певцов вальенато. Ну, тех, кто вальенато сочиняет, песенки всякие лживые про желтых бабочек, чтобы вранье это там исполнять.

НЕРЕО ЛОПЕС. А нашим вальенатос наплели про шведок, мол, те очень свободных нравов, так мужчины наши уже руки потирали, думая, что они всех шведок, которые им попадутся, того-этого; и на третий день один из них говорит: «Чего-то нас пока не зовут». Вот и решили тем же вечером выйти, осмотреться. Ну, правильно, видим, что гора к нам не торопится, значит, самим надо к той горе идти. На какой-то стриптиз, будь он неладен! Тоже мне стриптиз, для монашек разве что. Никакого тебе обнаженного тела, одно расстройство, сосок чуть-чуть приоткроют, а больше ни-ни. Один из вальенатос говорит: «Хватит уже издевательств этих!» Мы там что-то около двух недель пробыли.

Дня через два-три взбунтовалась фольклорная группа. Дело в том, что нас в типично шведском ресторане кормили. То есть еда страшно жирная, понятно, на здешние холода рассчитана. Треска. А наши к юкке[116] привыкли, к плантанам… не нравилась им кормежка местная. Вот и возмутились. Настоящую бучу подняли. Да такую, что те на попятный пошли, уступили. «Какие же вы блюда желаете?» (Это наших спрашивают.) А они: «Нет, вы лучше деньгами нам дайте, мы все сами купим». Вот и выдали им деньги. И стали они гамбургерами питаться… Я вместе с ними жил на судне, оно на приколе стояло, а внутри уютно так оборудовано все, да и дешевле намного, а именитые гости — те в отеле высшего класса проживали.

ПЛИНИО АПУЛЕЙО МЕНДОСА. Как сейчас вижу тот Гранд-отель, его гигантский фасад, а вверху на ветру полощутся разноцветные флаги. Коридоры, устланные коврами пурпурного цвета; огромный, как королевские покои, номер, высоченные окна смотрят в темноту скандинавской ночи. Вижу аккуратно выложенные на подносе тонюсенькие ломтики копченой семги с кружками лимона, бутылки шампанского, охлаждающиеся в металлических ведерках, великолепные свежие крупные розы; желтые розы сияют солнцами в расставленных повсюду на столах фарфоровых вазах. Посреди гостиной — Габо с Мерседес, оба спокойные и беззаботные, непринужденно болтают, чуждые малейшего волнения перед лицом приближающейся коронационной церемонии, словно они у себя в Сукре или в Мананге коротают субботний вечер, как бывало тридцатью годами ранее в доме у тетушки Петры или тетушки Хуаны.

ГЛОРИЯ ТРИАНА. Как официальное лицо, я имела полное право на номер в Гранд-отеле, где все остановились, но я отвечала за шестьдесят два человека из нашей делегации. Приходилось все время оглядываться на тех колумбийцев, которые выступали против нашего приезда сюда и строчили репортажи о наших промашках.

НЕРЕО ЛОПЕС. Меня спросили, где я хотел бы поселиться, и я сказал, что предпочел бы находиться с нашей делегацией музыкантов-фольклористов. Моим соседом по номеру был врач. Так он рассказал, как поздно вечером к нему пришла одна наша девчонка из Барранкильи и попросила: «Пожалуйста, доктор, когда мы в Барранкилью вернемся, дайте мне слабительного, чтобы очистить организм от всей этой гадости, какой я здесь наелась». А ко мне тоже зашел наш парень с равнин и говорит:

— Дон Нерео, вы тут главный… Я не знаю. Я хочу домой уехать.

— Домой? Да ты хоть понимаешь, где ты сейчас есть?

— Неважно, я все равно хочу домой вернуться.

— Самолетом сюда добираться двадцать четыре часа, сутки целые. Сам подумай. Ты вспомни, самолет из Боготы вылетел в пять вечера, а сюда мы прибыли в два ночи. Видишь, в какую даль мы забрались. Здесь мы были в два ночи, так? По нашему колумбийскому времени это восемь утра. И вообще, с чего это ты домой собрался?

— Не, просто у меня затруднение одно вышло. И я прошу, чтобы вы мне с ним справиться помогли и чтобы замолвили слово перед доньей Аурой Лусиа.