Почти все трибуны записались на прения. Составили комиссию из тринадцати членов. Один Карно имел мужество встать в решительную оппозицию этому проекту. Он объявил, что по тому же принципу, по которому вотировал против пожизненного консульства, будет вотировать против Империи, без всякого личного раздражения и вполне готовый повиноваться императору, если он будет избран. Он очень восхвалял американскую систему правления и добавил, что Бонапарт мог принять ее во время Амьенского трактата, говорил, что злоупотребление деспотизмом имеет для нации более опасные последствия, чем злоупотребление свободой, и, прежде чем открыть дорогу этому деспотизму, надо создать учреждения, которые могли бы ему помешать. Несмотря на оппозицию Карно, проект был поставлен на голосование и принят.

Четвертого мая депутация от Трибуната передала этот проект Сенату в совершенно готовом виде. Вице-президент Франсуа де Невшато отвечал, что Сенат предвидел этот вотум и что он примет его во внимание. Тогда же было решено, что проект и ответ вице-президента будут переданы Первому консулу. Пятого мая Сенат подал Бонапарту адрес, чтобы просить у него без дальнейших объяснений последний акт, который упрочит в будущем покой Франции. В «Мониторе» можно найти ответ на этот адрес. «Я прошу вас открыть вашу мысль целиком. Я желал бы, чтобы мы могли сказать французскому народу в ближайшее 14 июля: «Блага, которые вы приобрели 15 лет тому назад, – свобода, равенство и братство, – теперь находятся под защитой от всяких бурь». В ответ на это Сенат единогласно проголосовал за верховную власть империи, «которой необходимо облечь Наполеона Бонапарта в интересах французского народа».

К 8 мая в Сен-Клу прибыли адреса от городов. Первым явился адрес от Лиона, потом от Парижа и других городов. В то же время явились приветствия от армий: сначала от генерала Клейна, а затем от армии Монтрельского лагеря, которая находилась под начальством генерала Нея. Другие корпуса армии быстро последовали их примеру. Фонтан говорил с Первым консулом от имени Законодательного корпуса, который был в это время распущен: те из его членов, кто находился в Париже, собрались, чтобы проголосовать.

Можно себе представить, что подобные события вносили в жизнь замка Сен-Клу сильные волнения. Я сказала уже, какое неудовольствие вызвал отказ Луи Бонапарта у его тещи. Между тем она сохраняла надежду, что Первый консул преодолеет противодействие своих братьев, если, конечно, не изменит сам своей воли; она выразила в разговоре со мной большую радость по поводу того, что новые планы ее супруга не связаны с обсуждением этого ужасного развода.

В те моменты, когда Бонапарт жаловался на своих братьев, госпожа Бонапарт всегда имела большое влияние, потому что ее неисчерпаемая кротость становилась утешением раздраженного консула. Она не старалась получить от него обещаний ни для себя, ни для своих детей, и доверие, которое она выражала в своей нежности, как и умеренность Евгения, сопоставленные с претензиями семьи Бонапарта, могли только поразить консула и очень ему нравились. И госпожа Баччиокки, и госпожа Мюрат, очень взволнованные тем, что должно было произойти, старались заполучить от Талейрана или Фуше секретные проекты Первого консула, чтобы знать, на что могут надеяться. Но не в их власти было рассеять замешательство, которое они испытывали, и я наблюдала это замешательство в их беспокойных взглядах и случайно вырвавшихся словах.

Наконец, однажды вечером нам было объявлено, что на другой день члены Сената явятся с торжественной церемонией, чтобы вручить Бонапарту декрет, передающий ему корону. Мне кажется, что при этом воспоминании я опять испытываю те же чувства, которые вызвала во мне эта новость тогда. Первый консул сообщил жене об этом событии, о том, что собирается окружить себя более многочисленным двором, но сумеет отличать вновь прибывших от прежних придворных, которые доверились его судьбе первыми. Он попросил ее предупредить, в частности, Ремюза и меня о своих добрых намерениях по отношению к нам.

Я уже говорила, как он принял печаль по поводу герцога Энгиенского, которую я не могла рассеять; его снисходительность не уменьшилась, и он находил, быть может, некоторое развлечение в том, чтобы проникать в тайну всех моих впечатлений, изглаживая мало-помалу их влияние проявлением заботливого доброжелательства, которое снова воодушевило мою преданность ему, уже готовую угаснуть. Я не имела еще силы с успехом бороться против привязанности к нему; я страдала от его вины, которую находила громадной; но когда я видела его, так сказать, лучшим, чем в прошлом, то думала, что он сделал фальшивый расчет; я ценила, что он действительно держал свое слово, оставаясь добрым и кротким, как обещал.

Факт, что в ту эпоху он нуждался во всех и не пренебрегал никаким способом успеха. Его ловкость удалась даже перед Коленкуром, который, побежденный его ласками, мало-помалу приобрел свое прежнее спокойствие и сделался одним из самых интимных наперсников его будущих проектов. В то же время Бонапарт расспрашивал свою жену о мнениях, какие каждый из представителей двора высказал в момент смерти принца, и узнал от нее, что Ремюза, обыкновенно молчаливый по склонности и из-за благоразумия, но правдивый, когда его спрашивали, не побоялся признаться ей в своем тайном негодовании. Бонапарт, который, по-видимому, обещал себе ничем не раздражаться, стал обсуждать однажды с Ремюза этот вопрос и, раскрывая перед ним то, что ему хотелось, из своей политики, сумел убедить его в том, что он считал этот суровый акт необходимым для спокойствия Франции. Рассказывая мне об этой беседе, мой муж заявил: «Я далек от признания его идеи о том, что необходимо было покрыть себя этой кровью, чтобы утвердить свою власть, и я не побоялся сказать это еще раз. Однако признаю, я испытал облегчение от мысли, что его увлекала не жажда мести, и от того, что вижу его таким взволнованным; а потому надеюсь, что в будущем он не попробует больше утвердить свою власть такими ужасными средствами. Я не упустил случая показать ему, что в век, подобный нашему, и с такой нацией, как наша, желание импонировать ей кровавым террором значило играть большую игру. И я вижу хороший признак в том, что он слушал меня с необыкновенным вниманием по всем пунктам, о которых я говорил».

Это искреннее признание показывает, что испытывали мы оба и какова была у нас потребность в надежде. Строгие судьи относительно чувств могли бы нас порицать, конечно, за то, как легко еще было нам льстить; они скажут, с некоторой долей справедливости, что эта легкость зависела от нашего личного положения. О, конечно, так тяжело краснеть перед самим собой за положение, которое занимаешь, так сладко любить обязанности, которые на себя принимаешь, так естественно желать улучшить будущее свое и своей родины, что только с трудом и после долгой борьбы приходишь к истине, которая портит жизнь. Она явилась позднее, эта истина, она пришла шаг за шагом, но так властно, что ее нельзя было отталкивать, и мы слишком дорого заплатили за свои ошибки.

Как бы там ни было, 18 мая 1804 года второй консул Камбасерес, председатель Сената, явился в Сен-Клу в сопровождении всех членов Сената и значительного корпуса войск. Он произнес составленную речь и назвал Бонапарта в первый раз «величеством». Бонапарт принял титул спокойно и так, как будто бы имел на него право всю жизнь. Сенаторы прошли затем в апартаменты госпожи Бонапарт, которую провозгласили императрицей. Она ответила депутатам со своим обычным милым изяществом.