Произнеся эти слова, Бонапарт встал. До этого момента он был очень весел, звук его голоса, его лицо, жесты – все это соединялось с ободряющей простотой, он улыбался, видел, как мы улыбаемся, и даже забавлялся рассуждениями, которые мы примешивали к его словам. Наконец он заставил нас чувствовать себя совершенно просто. Но, как будто окончив играть роль простака, он изменился: его лицо вдруг сделалось суровым, а взгляд – строгим, и он отдал Ремюза какое-то незначительное приказание со всей сухостью абсолютного властителя, который не желает терять случая скомандовать, даже когда просит.

Звук его голоса, столь противоположный тому, который поражал нас час тому назад, заставил меня почти вздрогнуть, и, когда мы удалились, мой муж, который заметил это движение, признался мне, что почувствовал то же, что и я. «Ты видишь, – сказал он мне, – он испугался, чтобы этот момент откровенности не уменьшил страха, который он всегда желает внушать. Ему казалось необходимым, расставаясь с нами, поставить нас на место».

Это замечание, справедливое и тонкое, не изгладилось из моей памяти, и с тех пор неоднократно я признавала, насколько оно было основано на истинном знании характера Бонапарта.

Но я увлеклась рассказом об этой беседе и размышлениями, которые ей предшествовали. Возвратимся к тому дню, когда Бонапарт сделался императором, и закончим изображением любопытных сцен, которые прошли перед нашими глазами.

Я говорила, кого Бонапарт пригласил к обеду в этот день. За минуту до того, как мы сели за стол, явился Дюрок, чтобы предупредить нас о титулах принцев и принцесс, с которыми надо было обращаться к Жозефу и Луи Бонапартам, так же, как и к их женам. Госпожа Баччиокки и госпожа Мюрат, казалось, были поражены этим различием между ними и их невестками. В особенности госпожа Мюрат с трудом могла скрывать свое недовольство.

Около шести часов новый император появился и начал без малейшего стеснения величать каждого его новым титулом. Я отлично помню возникшее у меня в этот момент очень сильное впечатление, которое имело характер предчувствия. День сначала был прекрасный, но очень жаркий. В тот момент, когда в Сен-Клу появились сенаторы, погода вдруг испортилась, небо потемнело, раздалось несколько ударов грома, и над нами разразилась ужасная гроза. Это мрачное небо, покрытое тучами, которое как будто нависло над дворцом Сен-Клу, показалось мне грустным предзнаменованием, и я с трудом могла преодолеть испытываемую печаль. Что касается императора, он был весел и спокоен и тайно наслаждался, как мне кажется, некоторой принужденностью, какую вызывал в нас новый церемониал. Императрица сохраняла всю свою милую непосредственность, Жозеф и Луи казались довольными, госпожа Жозеф – подчиняющейся тому, что от нее требуют, госпожа Луи была, как всегда, покорной, а (чего нельзя не похвалить по контрасту) Евгений Богарне – простым, естественным, обнаруживающим ум, совершенно свободным от всякого тайного и недовольного честолюбия. Не так было с новым маршалом Мюратом, но страх, который он питал по отношению к своему шурину, заставлял его сдерживаться: он хранил озабоченное молчание.

Что касается госпожи Мюрат, она испытывала жестокое отчаяние; во время обеда она так плохо владела собой, когда слышала, как император несколько раз назвал принцессой госпожу Луи, что не могла удержаться от слез. Она пила большие стаканы воды, чтобы успокоиться и показать, будто что-то делает, но слезы лились из ее глаз.

Все были смущены, а брат ее коварно улыбался. Что касается меня, то я была крайне удивлена, и вместе с тем мне было как-то противно видеть, как это молодое красивое лицо искажается волнением такой сухой страсти. Госпоже Мюрат было тогда двадцать два – двадцать три года. Ее лицо ослепительной белизны, ее прекрасные белокурые волосы, венок из цветов, украшавший их, розовое платье, которое шло ей, – все это придавало ее облику что-то молодое, почти детское, и это составляло такой неприятный контраст с чувством, свойственным другому возрасту, которым она, видимо, была охвачена. Невозможно было испытывать никакого сочувствия к ее слезам, и мне кажется, она производила на всех то же крайне неприятное впечатление. Госпожа Баччиокки, старше ее и лучше владеющая собой, не плакала, но была резка, груба и обращалась со всеми нами с подчеркнутым высокомерием.

Император, по-видимому, наконец стал раздражаться из-за подобного поведения своих сестер и увеличил их недовольство насмешками, которые не относились лично к ним, но очень прямо их задевали.

Все, что я видела в течение этого дня, дало мне новую идею о силе эмоций, вызванных честолюбием в душе известного рода людей; это было зрелище, о котором до этого дня я не имела ни малейшего понятия.

На другой день после семейного обеда произошла резкая сцена, свидетельницей которой я не была, но взрывы которой слышала через стену, отделяющую салон императрицы от того, в котором находились мы. Госпожа Мюрат разразилась жалобами, слезами и упреками; она спрашивала, почему их желают обречь, ее и ее сестер, на неизвестность, презрение, в то время как посторонних осыпают почестями и титулами. Бонапарт был очень суров в своих ответах, объявляя неоднократно, что он господин и может распределять почести по своей воле. По этому поводу у него вырвались остроумные слова, которые были сохранены в истории: «В самом деле, видя ваши претензии, сударыни, можно подумать, что мы получили корону от покойного короля, нашего отца».

Императрица рассказала мне впоследствии об этой резкой размолвке. Как ни была она добра, но не могла удержаться, чтобы не позабавиться немного страданиями особы, которая ее сильно ненавидела. В конце разговора госпожа Мюрат, вне себя от крайнего отчаяния и резкости слов, которые пришлось выслушать, упала в обморок. Ярость Бонапарта исчезла при виде этого, он успокоился и, когда сестра его пришла в чувство, прожил даже некоторое намерение удовлетворить ее. В самом деле, несколько дней спустя, после совета с Талейраном, Камбасересом и несколькими другими лицами, решили, что не будет ничего неудобного в том, чтобы пожаловать сестер Бонапарта из любезности особенными титулами, и мы узнали из «Монитора», что к ним теперь следует обращаться со столь желанным титулом императорских высочеств.

Но для госпожи Мюрат и ее супруга оставалось еще одно горе. Внутренний регламент дворца в Сен-Клу разделял императорское помещение на несколько салонов, куда можно было войти только в зависимости от новых рангов, в которые был возведен каждый из придворных. Салон, ближайший к императорскому кабинету, сделался тронным, или салоном принцев, куда маршалу Мюрату, хотя и супругу принцессы, дверь была закрыта. Ремюза передали неприятное поручение остановить его, когда он пожелает туда войти. Хотя мой муж не был ответствен за приказания, которые получал, и для передачи их употребил самую деликатную вежливость, Мюрат был сильно оскорблен этим публичным афронтом, и он и его жена, уже плохо относившиеся к нам вследствие нашей привязанности к императрице, оказали Ремюза и мне, скажу, почти честь, возненавидев нас глубокой ненавистью, которую не раз давали нам почувствовать. Но на этот раз госпожа Мюрат, понявшая, какое влияние оказывают ее жалобы на брата, не смотрела на свое дело как на потерянное и вскоре действительно сумела доставить своему мужу все почести, которых так горячо желала.