Через несколько дней после того, как Бонапарт облек себя титулом императора (я не буду удерживаться от употребления этого титула, который он носил дольше, чем титул консула[57]), в один из моментов, когда он был расположен к известной откровенности, о которой я уже говорила, он находился в зале со своей женой, Ремюза и мной. Мне кажется, что я еще вижу его в амбразуре окна в одном из салонов в Сен-Клу, сидящего верхом на стуле, уперев подбородок в спинку, госпожа Бонапарт – в нескольких шагах от него на диване, я сидела напротив, а Ремюза стоял за моим креслом. Довольно долго Бонапарт хранил молчание, потом вдруг прервал его.

– Итак, – сказал он мне, – вы ставили мне в вину смерть герцога Энгиенского?

– Это правда, ваше величество, и я ставлю вам это в вину до сих пор. Мне кажется, что вы причинили себе много зла.

– Но знаете ли вы, что он там ожидал, чтобы меня убили?

– Это может быть, ваше величество, но он не был во Франции.

– Ах! Недурно показать себя время от времени господином у других.

– Ваше величество, не будем говорить больше об этом, так как вы заставите меня плакать.

– Слезы! Женщины не имеют других ресурсов. Вот и Жозефина думает всего добиться, как только заплачет. Не правда ли, Ремюза, слезы – самый главный аргумент у женщин?

– Ваше величество, бывают такие слезы, которых нельзя порицать.

– А, я вижу, что вы тоже принимаете все серьезно. В конце концов, все это очень просто. Вы все имеете свои воспоминания, вы видели другие времена. Я же считаю с того времени, когда начал становиться чем-то. Что такое герцог Энгиенский для меня? Эмигрант, более важный, чем другие, вот и все, и этого достаточно для того, чтобы нанести более решительный удар. Разве эти сумасшедшие роялисты не распространили слуха, будто я хочу восстановить Бурбонов на троне? Якобинцы испугались, Фуше явился однажды спросить от их имени, каковы мои намерения. Власть так естественно сосредоточивалась в течение двух лет в моих руках, что иногда могли сомневаться в том, не желаю ли я ее принять официально. В свою очередь, я думал, что мне необходимо воспользоваться ею для законного завершения революции. Вот почему я предпочел империю диктатуре: потому что ставишь себя на законную почву, когда эта почва знакома.

Я начал с того, что хотел примирить обе партии, которые находились в борьбе при моем вступлении в консульство. Мне казалось, что, создавая устойчивые институты власти, я отвращу партии от фантазии продолжать борьбу. Но они не теряют надежды до тех пор, пока их боятся, а их боятся до тех пор, пока стараются их примирить. Притом можно победить известные чувства, но никогда – мнения. Я понял, что не могу устроить союза между ними, но могу устроить союз с ними сам для себя. Конкордат и возвращения сблизили меня с эмигрантами, а теперь это совершится окончательно, и вы увидите, как их увлечет жизнь двора.

Языком, напоминающим старые привычки, можно привлечь дворянство; но с якобинцами нужны поступки. Это не такие люди, которых можно взять словами. Моя строгость удовлетворила их. Со времени 3-го нивоза (происшествия с адской машиной. – Прим. ред.), в момент, кстати, вполне роялистического заговора, я сослал довольно большое количество якобинцев; они имели бы право жаловаться, если бы я на этот раз не покарал так же сильно. Все вы подумали, что я делаюсь жестоким, кровожадным, но вы ошиблись. У меня нет ненависти, я неспособен ничего сделать из мести; я устраняю то, что мешает, и вы можете завтра увидеть, что, если нужно, я прощу самого Жоржа, который действительно явился, чтобы меня убить.

Когда увидят, что спокойствие последует за этим событием, мне больше не поставят его в вину, а через год эту смерть будут находить великим политическим актом. Но правда в том, что она заставила ослабить кризис; то, что я совершил, не входило в мои планы еще два года тому назад. Я рассчитывал сохранить Консульство, хотя при этой форме правления слова не гармонировали с сущностью вещей, и те подписи, которые я ставил под всеми актами, были росчерками постоянной лжи. Однако мы, Франция и я, еще долго шли бы этим путем, потому что Франция доверяла мне и хотела всего того, чего хотел я; но этот заговор имел целью поднять Европу; надо было поэтому разубедить Европу и роялистов. Я должен был выбрать между частичными преследованиями или одним ударом; не могло быть сомнения в моем выборе.

Я предписал молчание и роялистам, и якобинцам. Остаются республиканцы, эти мечтатели, которые думают, что можно создать республику из старой монархии и Европа спокойно позволит установить федеративное управление для двадцати миллионов человек. Этих последних я не могу победить, но их немного, и они не влиятельны.

Вы, остальные французы, любите монархию. Это единственная форма правления, которая вам нравится. Держу пари, что вы, мой милый Ремюза, в сто раз приятнее чувствуете себя с тех пор, как называете меня «ваше величество», а я обращаюсь к вам «месье»!

Так как в этом замечании была доля правды, мой муж рассмеялся и сказал, что верховная власть Бонапарту очень идет. «В самом деле, – продолжал император, хорошее настроение которого пока не испортилось, – мне кажется, что я очень плохо бы повиновался. Вспоминаю, как во времена трактата Кампо-Формио мы явились, Кобенцль и я, чтобы заключить его окончательно в зале, где, по австрийскому обычаю, воздвигли балдахин и стоял трон австрийского императора. Войдя в залу, я спросил, что это значит, а потом сказал австрийскому министру: «Послушайте, прежде чем начинать, велите снять это кресло, так как я никогда не могу спокойно видеть кресло более высокое, чем остальные, чтобы у меня не явилось желания сесть на него». Вы видите, что у меня уже возникло предчувствие того, что должно было со мной впоследствии случиться.

В настоящее время я достиг большого умения управлять Францией; это потому, что ни я, ни она не обманываемся. Талейран хотел, чтобы я сделался королем, – это слово из его словаря. Ему казалось, что он тотчас же сделался бы знатным вельможей при короле; но я желаю только таких знатных вельмож, каких сделаю сам. Кроме того, титул короля изношен, он несет в себе готовые идеи, он сделал бы из меня нечто вроде наследника, а я не желаю быть ничьим наследником. Титул, который я ношу, более велик. Он еще несколько неопределенен, но служит воображению.

Теперь революция закончена, и притом тихо, и я горжусь этим. Знаете ли почему? Она не переменила ничьих интересов, но пробудила многие. Всегда нужно держать ваше тщеславие в напряжении; строгость республиканского правительства надоела бы вам до смерти. Что создало революцию? Тщеславие. Что завершит ее? Опять тщеславие. Свобода – только предлог. Равенство – вот ваша страсть, и народ доволен иметь королем человека, взятого из рядов солдат. Люди вроде аббата Сийеса, – прибавил он, смеясь, – могли бы закричать: это деспотизм! Но моя власть всегда останется популярной. Теперь народ и армия за меня; был бы очень глуп тот, кто бы не сумел с этим править».