– И ты представил, будто… он?

– Да.

– И тебе…

– Тошно. Потому как я виноват. Я оставил их. Я понадеялся, что травки справятся с нашей тьмой. Я должен был знать, предположить, что она не отпустит, что ее хватит на двоих, что… и те девочки – это цена моей ошибки. И этого я не забуду.

– А я?

– А у тебя собственных ошибок будет… хотел бы я уберечь, но…

– Спасибо.

– За что?

– За то, что хотел бы уберечь… Ты лучше скажи, что нам делать?

– Как что? – почти искренне удивился дед. – К балу готовиться, конечно.

Анна перебирала наряды.

Никогда-то прежде она не замечала за собой подобной придирчивости. И казалось бы, у нее целая гардеробная имелась, в которой платьев не одна дюжина, а вот поди ж ты.

Темновато. Ярковато.

Тускло, будто бы выцвело по хозяйскому недосмотру. А это, напротив, алое что кровь. Куда вот такое? Или… помнится, его Анна осенью взяла, исключительно за этот вызывающий колер, которого по осени так не хватало, ибо задалась та раннею да сумрачной.

Она прижала платье к груди, повернулась к зеркалу.

Паучий шелк.

Легкое, текучее… такое сгладит и неестественную худобу Анны, и кости ее, и вовсе… почему бы и нет? К нему тот рубиновый гарнитур, с высоким ожерельем, напоминавшим Анне ошейник, и браслетами немалого весу.

Сделанный из платины, украшенный каменьями, этот гарнитур казался высеченным из цельного куска шпинели, слегка изрезанного тонкими серебряными искрами, которые складывались то в лист, то в ветвь… Да, пожалуй, что так будет неплохо.

Анна повернулась боком. И другим.

– Хороша, – согласился старик, сидевший тихонечко, так, что Анна и не заметила, как он появился. А заметив, вздрогнула, платье вон едва не выронила.

– Благодарю, – она проглотила ругательство. А старик усмехнулся хитро-хитро, сделавшись вдруг похожим на того сказочного дедка, который караулит детей на перекрестье троп, чтобы испытать их. А уж потом, по испытании, и награду выдать.

– Муженек-то твой паразитов своих гоняет. Взялся за гуж, пусть теперича не стонет…

Глеб ушел рано утром.

Дождался, когда Анна проснется, и ушел. И выглядел он одновременно растерянным, смущенным и счастливым, что было вовсе уж необъяснимо.

– Но он нам без надобности. – Старик поскреб Аргуса за ухом. – Нам бы так, побеседовать… втихую… и не хмурься, не хмурься… охрану твою я пока трогать не буду, а то ж спугнем ненароком. Вот скажи, девонька, как думаешь, заслужила она проклятие?

– Кто?

– Мать твоя.

– Не знаю, – Анна отвернулась, и ее отражение в зеркале тоже отвернулось, покраснело густо. Анна прижала ладонь к щеке, так и есть, кровь прилила. Но до чего вопрос неудобен.

– А кто ж знает?

– Не я. – Анна вернула платье на вешалку. Надо будет достать, чтобы проветрилось, а то пусть и зачарована гардеробная от пыли, пусть разложены подушечки с ароматными солями лаванды, но все равно чувствуется некоторая затхлость.

К балам готовятся загодя.

Журналы выписывают, к модисткам ездят, образы создают, а не так чтобы в шкафу покопавшись. Но времени на модистку не осталось совсем. Еще и за гарнитуром съездить придется, ибо подобные вещи Анна все ж предпочитала дома не хранить.

– Не ты… Видишь ли, деточка, решение, конечно, непростое… Повесь, повесь – хороша будешь. До того хороша, что… вовремя вы, милая, поженились. И верно, потому как эту связь ни одним высочайшим повелением не разорвать.

Он поднялся.

Анна же почувствовала, что вот-вот жизнь ее, и без того не больно спокойная в последнее время, в очередной раз переменится.

– Идем, я тебе чаечку сделал. Чаечек после ночи-то такой самое оно… и булочки. Пустовато у тебя на кухне. Оно-то верно, чужаков в дом пускать не след, но и сама кухарничать замаешься. Мы, некроманты, твари дюже прожорливые…

Он шел, постукивая тростью, а Анна поймала себя на мысли, что не знает, где ее собственная трость, что проклятие, так долго бывшее частью Анны, вдруг затаилось.

Нет, не исчезло, но боль ушла. Совсем ушла. И хромота.

И… может, стоит присмотреть туфли из тех, которые на каблуке? И куплены были больше для порядка, чем из надежды, что Анна когда-нибудь их наденет? Или не рисковать? Хороша она будет на балу, если вдруг с каблуков сверзится.

Стол и вправду накрыли. На террасе.

И снова скатерть парадная с серебряным шитьем, костяной фарфор, который гляделся на редкость гармонично, легкий завтрак…

– Решил, что не откажешься. – Аполлон Евстахиевич придержал стул, помогая Анне присесть. – Муженек-то твой вроде и взрослый, а о такой малости, как еда, думать непривычен. Ему бы о чем великом, судьбоносном. Ничего, еще с полсотни лет проживет и поймет, что нет ничего более великого и судьбоносного, нежели правильный завтрак. Пусть и поздний. А ты кушай, милая, кушая, вон вся повыцвела… заругают меня.

– За что?

– Выходит, что есть за что – за недогляд. И правы будут, как есть недоглядел, своими бедами занят был. А ты чутка постарше моего-то будешь…

Он налил чаю.

И корзиночку с бубликами подвинул, и вазочку с темно-желтым сливовым вареньем, которое, как Анне помнилось, тихо стояло в кладовой. Прошлогоднее. Тогда на Анну вдохновение снизошло, и она взялась кулинарить. Варила это самое варенье из желтых слив и хеномелеса, добавляя для аромату корицу, каплю имбиря и гречишный мед. Оно и вышло таким вот, вязким, тягучим, как мед. Сладким.

А и вправду, сладкого вдруг захотелось с немалой силой.

– Проклятие твое, – кивнул сам себе старик. – Оно тело мучило… вот сила телу и надобна, да… чтоб восстановиться. Но я ж не о том. О матушке твоей…

– Вы знаете, кто…

– Догадываюсь.

– И…

– И надобно, чтобы мы с тобой туточки решили, сейчас, что делать станем, потому как хитра она, заразина этакая, с нее станется выскользнуть.

– Не понимаю…

– Тебе и не надо, ты вареньице кушай, ишь какое славное у тебя. Моя супруга покойная тоже сливовое жаловала весьма. А еще какое-то такое делала, с орешками…

– Погодите, – остановила Анна, зачерпнув варенья полную ложку. – От меня вы чего хотите?

– Согласия.

– На что?

– На возвращение твоего проклятия.

– А… его можно вернуть?

– Мы попробуем.

– И что с ней будет?

Старик прищурился. И вправду дед придорожный. Нагрубишь такому, и век будешь меж трех сосен плутать, гадая, где ж та тропка, которая к дому. А то и вовсе оборотит тебя то ли зайцем пугливым, то ли филином, то ли плакушей.