Он стиснул кулак, и тьма поползла по пальцам, она карабкалась выше и выше, едва касаясь кожи, и казалось, что руку его подернуло мутноватым туманом.

– Она же ж… как же ж…

– Вот так, – Глеб потянулся к этой тьме, а после закрыл глаза, сосредоточился и выпустил собственную, позволив ей расплескаться от края до края. Она отозвалась охотно, полилась темною волной, коснулась стен и отпрянула, будто не желая измараться.

А после обернулась.

Глеб чувствовал каждого, почти как накануне.

Миклош, который умел притворяться внимательным, не опускаясь до подобострастия. Три года в приюте научат многому. И он не прятал заточек под матрасом, зная, что все одно найдут. Ему, если подумать, и подушки хватит. Подушка легкая. Безопасная с виду.

А если положить кому на лицо… нет, не для того, чтоб удушить, Миклош меру знает, но чтоб показать, где и чье место.

Арвиса он не тронет. Нелюдь силен и хитер, а главное, не знает правил. С него станется когти выпустить. Богдан… тоже папеньке нажаловаться может, а папенька у него из высоких. С ним нельзя ссориться. С ним выгодней быть рядом, дружить.

Илья фартовый, таких Миклош чуял и научился обходить стороной.

Девка…

Тьма окружила. Стала густой. И до Глеба донеслось эхо страха. И боли. Шаг – и он оказался рядом. Положил руку на узкое плечо, произнес тихо, так, чтобы услышала она и еще мальчишка, недавно полагавший себя самым умным.

– С ней не стоит шутить. Она только и ждет, когда ты оступишься, когда сделаешь что-то настолько отвратительное, что станешь принадлежать ей.

Миклош сглотнул.

Он теперь слышал тьму, свою собственную, пока слабую, но уже обладающую голосом. Она то лепетала, то смеялась, то звала.

– Я… я… а они… думаете, я сам? Я им сказал, чтоб тихонько сидели. Я выполз глянуть, только глянуть, чтоб знать, ушли погромщики или нет. Я должен был. А она… они… за мною… и я не увидел.

Тьма слепила двух девочек, одна другой меньше.

Они держались за руки и стояли, просто стояли.

– Там еще были… пьяные были, дурные… и я бы тихонько, а они испугались, заплакали… Маженка заплакала… их увидели.

Он говорил теперь быстро, отворачиваясь, но тьма переставляла свои игрушки.

– Их поймали… я ничего не мог сделать! Я ничего…

– Не мог, – согласился Глеб. – Тогда ты ничего не мог сделать.

Мальчишка судорожно вздохнул.

– Но сейчас-то можешь.

– Что?

Тьма осторожно выплетала косички и черные банты на них, она была нежна, бережна даже.

– Быть человеком. – Глеб отпустил плечо, которое мелко подрагивало. Кажется, мальчишка плакал. – Ту боль, которую ты причиняешь, тьма вернет тебе же. Сторицей вернет. Поэтому думай, прежде чем использовать силу. Любую силу.

Хотелось бы думать, что он понял, но…

Илья пялился во тьму, в руке его порхал очередной нож.

– Она опять… привела… сказала, что домой не будет, а привела… и надо сидеть тихо, чтобы не мешать. Они злятся, когда меня видят. – Илья отвернулся от чего-то. – А когда злятся, то и зашибить могут.

– Это в прошлом.

Клинок замер в пальцах.

– Я ее ненавидел. И ждал. Сидел целый день и ждал, ждал… жрать хотел… она иногда оставляла еды, а иногда нет. И тогда я пил воду. Если она тоже не забывала ее оставить. Бабам нельзя верить.

– Не всем.

– Лгут… обещала, что купит пряник. Всякий раз обещала, что если буду тихо и не мешаться, то купит. Ни разу… первый я спер. Поймали. Били.

– Больше тебя никто не тронет.

– Побоятся, – у него было собственное мнение. – Я буду мастером…

– Если сумеешь с собой справиться.

– А если нет?

Глеб позволил тьме стать плотной, как та подушка. Она обняла мальчишку, проглотила его, смела щиты равнодушия, которые он так тщательно взращивал. И, почуяв страх, лишь плотнее сомкнула объятия. А Глеб сказал:

– Не всем ученикам удается справиться с собственной силой. А оставлять в живых мастера, который представляет потенциальную опасность, неразумно. Надеюсь, ты это понимаешь.

Илья всхлипнул. А вот Шурочка плакал навзрыд, повторяя:

– Я не хотел, я не хотел… я…

– Не хотел. – Глеб обнял его. – Но так получилось. Теперь нужно сделать так, чтобы не сила решала, кто достоин смерти, а ты. Ты сумеешь справиться с ней?

Всхлип.

И совесть мучает. Мальчишка не готов встретиться со своими страхами, но… когда? Как долго беречь, и не получится ли в итоге лишь хуже?

– Сумеешь. – Глеб тронул мягкие волосы. – Мы поможем. Все поможем. Только если кто-то станет тебя обижать, ты мне расскажешь, ладно?

Шурочка замер, подтверждая догадку.

– Миклош?

– Я…

– Молчание не защитит. Напротив, ты не сможешь терпеть бесконечно, с каждым разом сила твоя будет все больше выходить из-под контроля, и закончится все плохо. Ясно?

Шурочка кивнул. Он кривился, сдерживая слезы, и тьма вокруг успокаивалась.

– Надеюсь, Миклош поймет все верно, но если вновь примется за старое, скажи. Я его просто накажу. А вот ты его убьешь. Ясно?

Сложно с детьми. С одним бы Глеб справился, но… остальных куда девать?

Игнат сидел, скрестивши ноги, и беседовал с родными. Он был тих и спокоен и появлению Глеба не обрадовался.

– Они ушли, – сказал Глеб.

– Я знаю. Просто…

– Тебе еще рано за ними.

– И это знаю. Не бойтесь, мастер, я… только сказать… я ж не дурак, я… эх… их и не похоронили-то толком. Закопали, и все…

– Тело – лишь тело.

Вздох.

– Я Ветанке куклу обещался сделать, а все недосуг было.

– Сделай.

– И куда?

– Найдем куда.

– А Таське ленты… и мамка… – он задумался, прикидывая кому и что, и не заметил, как Глеб отступил. Что ж, беседы с покойниками – не самый худший вариант.

Курц сидел, обхватив себя руками, и раскачивался. Губы его шевелились, а улыбка казалась безумной.

– Я их всех, мастер… всех… похоронил… пришел и… сеструху оставил, она дура, а эти… все полегли…

– Легче стало?

– Да!

И тьма качнулась черным морем, создавая погост, простой, деревенский, с церквушкой посредине и редколесьем крестов. Разверзстая могила смотрела на Курца.

– Нет, – он отшатнулся. – Меня за что… меня…

Он рухнул в нее, а тьма с готовностью обняла его. Спеленала, обрушила влажную землю. Глеб позволил ей сомкнуться. Он чувствовал ужас мальчишки.