деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли? [Достоевский 1976: 5].

Это сложный дискурс, вряд ли соответствующий первому декларативному предложению «от автора», которое открывает предисловие. Одно дело – смущение, другое – затуманенная логика. Еще более бросаются в глаза сдвиги во времени, внезапная замена личных местоимений на притяжательные в отношении одних и тех же воображаемых читателей/персонажей, безличные глагольные формы второго и третьего лица и кажущееся немотивированным смешение прямой и косвенной речи. Если принять во внимание эти подсказки, то при чтении этого абзаца на границе нашей слышимости прозвучат едва внятные вопросы и ответы, которые влекут за собой каждый последующий ответ невпопад. Эти метки, расположенные настолько плотно, представляют собой ряд авторских сигналов, которые указывают на наличие двухголосой речи.

Как пишет Паскаль в своем исследовании по двойному дискурсу, «…свободная косвенная речь никогда не является воплощением мысли и восприятия персонажа в чистом виде; в своем словаре, интонации, синтаксической композиции и других стилистических особенностях, в своем контексте или каком-либо сочетании указанных факторов она всегда несет на себе отпечаток личности повествователя» [Pascal 1977:43]. Но это голос, вместе с которым мы слышим другой, фоновый голос из-за кулис, – тот голос, что произносит приговор, открывает перспективу или произносит моральное увещевание. Эти два голоса сливаются, взаимодействуют, играют совместно и друг против друга, в одном месте один из них вытесняет другой, в другом они говорят поочередно, в третьем снова сливаются. Паскаль замечает, что свободная косвенная речь встречается в прозе Достоевского в переломные моменты в жизни его персонажей.

Достоевский <…> в полной мере использует более старые методы воспроизведения внутренних движений души – повествование от лица рассказчика, прямую речь и монолог в кавычках, – а также свободную косвенную речь.

Последняя обычно возникает в моменты сильного внутреннего напряжения, борьбы и обеспокоенности – в «Преступлении и наказании», например, это момент, когда Раскольников подходит к дому старухи-процентщицы перед самым убийством, или когда в части шестой он идет к Свидригайлову [Pascal 1977: 124].

Раскольников стоит на пороге. Вместе с ним стоит и наш рассказчик/автор. В предисловии к «Братьям Карамазовым» автор, по-видимому, обеспокоен тем, что, как он предполагает, его роман не будет оценен по достоинству, а его главный герой – сочтен второстепенным. Однако вряд ли Достоевский сам испытывал такое беспокойство относительно своего текста. Будучи опытным писателем, он вряд ли испытывал по этому поводу настолько сильные чувства, чтобы они вынудили его опубликовать такой странный элемент дискурса без некоей цели[137].

Однако, по всей вероятности, здесь говорит не имплицитный автор (или говорит не он один). Вообще-то, беспокойство относительно своего произведения и того, как оно будет принято публикой, скорее, под стать новичку. На самом деле рассказчик-хроникер текста заявляет, что он отбирает информацию для представления своего произведения о братьях Карамазовых в короткий, но трагический период их жизни в 1866 году. Его повествование основано на воспоминаниях и других неназванных источниках. В первой журнальной публикации января 1879 года именно он, как указывает Браун, заявляет, что это произведение является прологом ко второму роману. Таким образом, по-видимому, у нас есть два автора, претендующих на то, что они являются создателями «Братьев Карамазовых», – имплицитный автор и его рассказчик-хроникер (не имеющий имени и биографии, но, по-видимому, ровесник Алеши). Хотя они находятся на разных дискурсивных уровнях, вместе они творят тот дискурс, который следует за предисловием. Таким образом, «От автора» имеет тройного референта. Во-первых, это на самом деле реальный автор, Достоевский, который его пишет. Во-вторых, оно представлено через посредство его авторской персоны, которая разделяет вербальное поле с третьим референтом – рассказчиком-хроникером, «биографом» Алеши. Первый является историческим лицом; второй – производное от нарративной ситуации, а третий – умышленное творение первого. Авторская персона и рассказчик появляются в предисловии вместе, с собственными отчетливыми голосами и объемом личного опыта[138].

Этот тройной эффект не имеет целью аннулировать независимость голосов персонажей, которая считается достоинством Достоевского (хотя среди критиков есть некоторые разногласия). Скорее мы видим во введении к «Братьям Карамазовым» четкое распределение обязанностей, каждая из которых закреплена за своим риторическим уровнем текста и паратекста. Во-первых, позицию исторического Достоевского можно установить – хотя и не без споров, – исходя как из паратекстовых (заголовок, эпиграф, предисловие, подзаголовки и т. д.), так и эпитекстовых (письма Достоевского, комментарии для других лиц, речи, публичные лекции, апологии, опубликованные статьи)[139]. Во-вторых, имплицитный автор остается целиком побочным продуктом нарратологической ситуации. Мы делаем вывод о его позиции, убеждениях, моральных ценностях и отношении к конкретным персонажам романа через посредство дискурса романа, его архитектонику, голоса его персонажей, возможно даже эпиграфа (хотя это и небесспорно), а также привилегированного положения, которое отводится эпилогу. Таким образом, полуобезличенный образ рассказчика-хроникера остается расплывчатым на протяжении всего текста. Однако с учетом условностей реалистического персонализированного рассказчика, говорящего в третьем лице, его следует рассматривать как первый и первичный фильтр всех элементов произведения – он ведет повествование. Мы слушаем его даже тогда, когда его голос сливается с фоном и функция всеведения переходит к нарративу. С технической точки зрения это по-прежнему его голос, хотя мы ощущаем вторжение имплицитного автора, наблюдающего за событиями с более высокого ракурса (относительно рассказчика). Важнейшее значение для нас в предисловии имеет их (имплицитного автора и рассказчика-хроникера) взаимодействие.

Имплицитному автору принадлежит инициатива написания предисловия. Его тон нейтральный, деловитый, просвещенный и светский. Его высказывания претендуют на некий уровень упорядоченности, логичности, разумности и основываются на его (подразумеваемом) профессиональном опыте в области литературы. В предисловии суть его идеи можно также интуитивно почувствовать за высказываниями обеспокоенного рассказчика-хроникера. Последний нам практически незнаком – едва лишь представившись в первой журнальной публикации романа, он исчезает из поля зрения читателей. Как замечает Паскаль:

Авторы часто пытаются извлечь пользу из той аутентичности, которую предоставляет создание персонализированного повествователя, не замечая ограничений, которые он накладывает. Например, и «Госпожа Бовари», и «Братья Карамазовы» начинаются как повествования от лица конкретного рассказчика, который вскоре совершенно исчезает у Флобера и которого Достоевский воскрешает лишь изредка, поскольку основные аспекты обоих романов противоречат характеру повествования от первого лица [Pascal 1977: 68].

Однако мы узнаем кое-что о рассказчике Достоевского