или извлекают из него. Эта морфологическая форма выражена в оппозиции теме «собирания». Как говорилось выше, центростремительная идея «собрать мысли в точку» имеет первостепенное значение для кодирования и декодирования повествования. Но не менее важно и обратное – центробежное движение. Глагол, который наиболее драматическим образом воплощает эту оппозицию, – «выброситься». Нет нужды говорить о том, что этот глагол играет в повествовании ключевую роль. Он описывает событие, породившее монолог рассказчика. Принимая во внимание причинно-следственные связи (и помня о желании рассказчика понять причины трагедии), мы можем сказать, что самоубийство жены заставляет его начать размышлять о своем поведении, своей личности и своем прошлом. Мы, разумеется, замечаем, что в этом случае движение направлено не к центру, а от него. В пространственном отношении «выброситься» – это та загадка, которую рассказчик пытается разрешить. Точно так же, как в тексте имеется временная оппозиция «до/после», имеется и соответствующий ей пространственный конфликт «внутрь» и «наружу».

Напряжение, созданное оппозицией «внутрь/наружу», представлено как в физическом, так и в метафорическом плане. Закладчик полагает, что, когда он приведет Кроткую к себе в дом, она уже из него не выйдет: «Дело в том, что выходить из квартиры она не имела права» [Достоевский 1982: 17]. Ее драматический выход через окно, преисполненный символизма порог, который на мгновенье помещает Кроткую в пространство между небом и землей, полностью прекращает конфликт, инициатором которого был закладчик, что, в свою очередь, запускает временную оппозицию «до/после».

Действующая пространственная оппозиция «внутрь/наружу» воплощена в двух глаголах «собрать» и «выходить». Первый имеет приставку «со-», которая, помимо иных значений, указывает на движение «к центру». Второй, «выходить», имеет приставку «вы-», которая указывает на движение изнутри наружу. Рассказчик пытается «собрать свои мысли в точку», чтобы понять самоубийство Кроткой, которое она совершила, выбросившись из окна их квартиры. Центробежная сила представляет собой вызов любому возможному единству, которое могло бы возникнуть в результате тщетных центростремительных усилий рассказчика. В оппозиции «внутрь/наружу» фрагментация сталкивается с желанием единообразного понимания. Эти два движения имеют противоположные направления. И тем не менее они находятся в причинно-следственной связи. Его непростительное поведение становится причиной ее самоубийства, а ее самоубийство (выход) заставляет его собраться с мыслями и, возможно, додуматься до понимания своей причастности к ее смерти.

Но нигде значимость направления «наружу» не обозначается более явно, чем в пятой главе повествования («Кроткая бунтует»), где глаголы движения имеют приставку «вы-» в 74 % случаев. Мы вспоминаем, что в этой главе Кроткая предлагает закладчику признать совершенный им ранее трусливый поступок. В беседе между ними закладчик умышленно избегает использования глаголов движения, которые Кроткая снабжает приставкой «вы-»:

– А правда, что вас из полка выгнали за то, что вы на дуэль выйти струсили? – вдруг спросила она, с дубу сорвав, и глаза ее засверкали.

– Правда; меня, по приговору офицеров, попросили из полка удалиться, хотя, впрочем, я сам уже перед тем подал в отставку (рассказчик в своих ответах избегает повторять глаголы с приставкой «вы-». – Л. Б.).

– Выгнали как труса?

– Да, они присудили как труса (он опять избегает глагола с приставкой, который использовала она. – Л. Б.) [Достоевский 1982: 18].

В этом диалоге буквальное и метафорическое находится в конфликте. Кроткая называет вещи своими именами: офицеры-сослуживцы мужа выгнали его из полка за то, что он не смог защитить свою и их честь. Закладчик использует альтернативные описания, книжные и приличные по форме. Его отказ от ее определений показывает проблему монолога, в котором рассказчик хотел бы подменить правду ее обвинения расплывчатыми синонимами. Интересно, что амбивалентному движению закладчика к истине (как описывает это Достоевский в своем введении) предшествует центробежная сила приставки «вы-», повторения которой он старательно избегает[123]. Она возникает в его словах в свою защиту во втором возражении на обвинение Кроткой:

– Но я отказался от дуэли не как трус, а потому, что не захотел подчиниться их тираническому приговору и вызывать на дуэль, когда не находил сам обиды. Знайте, – не удержался я тут, – что восстать действием против такой тирании и принять все последствия – значило выказать гораздо более мужества, чем в какой хотите дуэли… Она злобно рассмеялась [Достоевский 1982: 18].

В этом тексте сила приставки «вы-» (выйти) превосходит силу приставки «со-» (собрать). Однако надежда, возникающая при этом мучительном монологе, основывается на его потенциальной способности поменять местами действующие в повести экзистенциальные силы, которые обозначают эти приставки. Как констатирует во введении Достоевский,

Мало-помалу он (рассказчик. – Л. Б.) действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого [Достоевский 1982: 5].

Слова Достоевского «по крайней мере для него самого» проводят черту между истиной, которую рассказчик «открыл довольно ясно и определительно» для себя, и другой истиной, к которой мы продвигаемся, ведомые Достоевским. «По крайней мере» представляет собой лазейку, через которую исчезает, как в черной дыре, сродство любого вида между подготовительной речью Достоевского (функция которого состоит в обучении читателей декодированию монолога) и текстом рассказчика. Достоевский, по всей видимости, знает другую истину, которой служит его рассказ. Рассказчик пытается воссоздать ее, за этими попытками следят читатели. По всей видимости, рассказчик терпит неудачу, хотя считает, что преуспел. Читателям нужно быть бдительными.

Четвертый (последний) абзацы введения к «Кроткой» снова привлекают наше внимание к фантастическим элементам в прозе Достоевского. Дав нам урок остранения языка с целью декодирования текста, Достоевский теперь обращается к «как» своей повести. Он пытается представить дополнительное

обоснование для того элемента в ней, который он называет фантастическим. Он начинает с того, что заявляет: «процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье» [Достоевский 1982: 6]. Затем, как это свойственно для его подхода к искусству, Достоевский касается проблемы правдоподобности монолога рассказчика, обращенного ни к кому:

Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я