Хани устало закатывает глаза.

– Люк, ты идиот. Ты настолько глуп, что не видишь правду перед собственным носом. Не понимаешь, когда тебе врут.

Люк отлипает от стены и выпрямляется во весь рост. Его слегка пошатывает.

– А ты тогда кто? – глухо рычит он. – Прислужница Змея? Или просто еретичка, шлюха, которая болтает что попало?

– Люк, – вмешиваюсь я, – пожалуйста…

Он переводит взгляд на меня, и от ненависти, перекосившей его физиономию, слова застревают у меня в горле.

– Ага, давай, обличай меня, – говорит Хани, спокойно и почти дружелюбно, как будто мило беседует с приятелем. – Может, тогда расскажешь всем, что произошло, когда ты хотел заставить меня потрогать тебя?

Слабый румянец, вернувшийся на лицо Люка, бесследно исчезает.

– Заткнись.

– Расскажи, как Мунбим застукала тебя, когда ты собирался нарушить Третье воззвание, да еще с одиннадцатилеткой, – продолжает Хани. – Как Нейт Чилдресс выбил из тебя все дерьмо и оставил валяться в слезах и соплях.

– ЗАТКНИСЬ! – взрывается Люк. – ЗАТКНИ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ!

Он бросается вперед, сжав кулаки. Я вскакиваю с пола, перехватываю Люка за пояс и отшвыриваю в сторону. Хани вжимается в стену. Люк падает и перекатывается на спину. Бешеная ярость, придавшая ему сил, уже иссякла. Он глядит в потолок с выражением чудовищной, непостижимой муки на лице и вдруг начинает рыдать. Эти звуки ужасны – кажется, что низкие сдавленные всхлипы рвутся из самой глубины души Люка, и, когда он закрывает лицо дрожащими руками, дверь открывается и в помещение входят два санитара.

Затаив дыхание, я наблюдаю, как они опускаются на корточки рядом с Люком, и жду очередной вспышки, но ее не происходит. Санитары аккуратно помогают ему подняться и ведут к выходу. Люк не отнимает ладоней от лица и продолжает всхлипывать. Его выводят в коридор.

Сломлен, шепчет мой внутренний голос.

Все молчат. Я гляжу на Хани, но она отводит глаза. Дверь так и осталась открытой нараспашку. Наконец в кабинет входит доктор Эрнандес с папкой-планшетом в руке.

– На сегодня сеанс окончен, – сообщает он, обводя нас всех взглядом. – Если у кого-то есть необходимость поговорить о том, что только что случилось, я и мои коллеги в вашем распоряжении до конца дня. Через минуту медперсонал проводит вас обратно в комнаты.

Я ложусь на кровать и устремляю взгляд в потолок. Внутренний голос приказывает мне не плакать, не тратить слезы на Люка, но в горле у меня стоит огромный комок, из глаз вот-вот хлынет соленая влага, и я не уверена, что сумею выполнить приказ.

Долгое время, практически всю жизнь, единственным способом справляться с ужасными событиями, подобными тому, что произошло несколько минут назад, для меня была молитва. Раньше после такого я бы попросила Бога не оставить Люка милостью, помочь ему в беде. Мне и теперь хочется опуститься на колени, сложить руки и закрыть глаза, ведь я прекрасно помню, насколько легче от этого становится. Однако это время прошло. Я знаю, что молитвы не помогут ни Люку, ни мне, ни кому бы то ни было. Они, черт побери, совершенно бесполезны.

После

– Мы за ним присматриваем. – Доктор Эрнандес бледен, глаза покраснели, как от недосыпа. – Делаем все возможное.

– Тут ничем не поможешь, – качаю головой я.

– Я так не считаю, Мунбим. Помочь можно любому.

– Но не Люку. Он в этом не виноват, но такова правда.

– Тогда кто виноват?

– Отец Джон, – выплевываю я. – Он лил в уши Люку яд, наполнял его разум ненавистью, страхом и тьмой. Какие шансы оставались у Люка?

«ШАНС ВОЗНЕСТИСЬ НА НЕБЕСА И ВОССЕСТЬ ОДЕСНУЮ ГОСПОДА! – ревет в моей голове отец Джон. – ШАНС…» Невероятным усилием воли я заглушаю омерзительный голос и, когда он умолкает, испытываю прилив горького удовлетворения.

– Тебя учили тому же, – возражает доктор Эрнандес. – Как и Хани, и всех остальных детей в Легионе.

– Я знаю, чему нас учили. Я там была.

– Никто не спорит, что жизнь Люка была сплошным хаосом, что окружающая обстановка и влияния, которым он подвергался, лишь усиливали внутренний конфликт. Тем не менее я верю, что Люка можно вытащить. Должен верить.

– Надеюсь, это так, – говорю я. – Очень надеюсь.

– Но не веришь?

– Нет. Я считаю, что Люк сломлен.

Доктор пристально смотрит на меня, и я не отвожу глаз. Я не изменю своего мнения, потому что права. Хотела бы ошибаться, но, к сожалению, права. Я это знаю.

Агент Карлайл переводит взгляд с доктора Эрнандеса на меня и обратно.

– Так, ладно, – подытоживает он. – Вы, доктор, делаете все возможное, а ты, Мунбим, считаешь, что это бесполезно, и мы все надеемся, что Люк выкарабкается. Не пора ли сменить тему?

– Я не против, – говорю я.

– Разумная мысль, – кивает доктор Эрнандес. – Так и поступим. Вчера мы закончили на том, что Люк, по твоему утверждению, не делал попыток тебе отомстить. – Я киваю. – А на самом деле?

Я колеблюсь, поскольку заранее решила, о чем расскажу сегодня утром. По-моему, это правильно и, уверена, необходимо, хотя я все еще волнуюсь. Будь храброй, шепчет мой внутренний голос.

– Мунбим, – не отстает агент Карлайл. – Люк все-таки пытался?

Качаю головой.

– Он просто не успел. Все закрутилось слишком быстро.

До

Я видела похороны по телевизору, когда нам еще разрешалось его смотреть, а некоторые Братья и Сестры рассказывали о настоящих похоронах, на которых побывали до того, как вступили на Истинный путь. По описаниям, это очень грустно: все в черном, плачут и переговариваются вполголоса. В Легионе Господнем похороны – это нечто совершенно иное. На моей памяти прошло с полдюжины. Не так чтобы много, учитывая, сколько лет я прожила на Базе и сколько людей приходило и уходило за это время, но вполне объяснимо, так как большинство вступивших на Истинный путь делают это, будучи молодыми и здоровыми. Отец Джон говорит, что Господь призывает лишь нужных – мужчин и женщин, крепких телом и духом, которые будут усердно трудиться во славу Его.

В детстве я однажды поговорила об этом с Эймосом – после похорон Марсело, самого старого из первых членов Легиона, – и он объяснил, что во Внешнем мире похороны – это горестное событие, потому что Чужаки – себялюбцы. Они понимают, что больше не увидят усопшего (разве что вместе окажутся в аду, в одном и том же котле), и это наводит их на мысли о собственной смерти, и они проливают слезы, а по сути, оплакивают не покойника, а самих себя.

Думаю, моя мама вряд ли бы согласилась