— Пойдем, Хильдегарда, — сказала мама, резко вставая. — Давай подождем дядю Боя наверху, в моей комнате.

Мы собрали в коробку игру «Фараон», и карты, и фасоль — наш банк. Мама поцеловала Гранэ, я тоже.

Гранэ сказала:

— Спокойной ночи, детки, я тоже пойду сейчас, думаю, этой ночью он уже не приедет, сюрприз переносится на завтра.

— Спокойной ночи, Кати, — сказала мама, — тебе сейчас полезно было бы пойти отдохнуть.

Ответа не последовало. Это позволило мне не целовать тетку и не вдыхать ее кислый и одновременно пресный запах, я сказала «спокойной ночи» на расстоянии, и мы с мамой оставили ее с вышиванием, пледом и дурным настроением. Мы поднялись в мамину комнату, заняли наблюдательный пункт возле балкона и стали считать машины, катившиеся от казино к реке. По молу, под тамарисками гуляли целые семьи испанцев, они громко разговаривали, так что до наших ушей постоянно доносились нелюбимые Гранэ слова с «о» и «а» на конце и особенно с раскатистым «р», которое она находит вульгарным, и крики ребятишек, игравших в догонялки на молу и на пляже.

А вдали море казалось мне огромным саваном, наброшенным на жизнь, и я стала думать об утопленниках; тетя Кати говорит, что пена волн — это предсмертная пена, выступающая на губах утопленников, а еще я подумала об испанцах, убивающих друг друга за рекой, об убитых, о мертвецах, о единственной покойнице, которую я видела, ученице нашей школы, Лоране де Нара, ей было шестнадцать, когда она умерла. Я подумала о дяде Бое, с которым, с которым, о Господи, сохрани его и сделай так, чтобы с ним не случилось никакого несчастья, Господи, сохрани его, мама погладила меня по голове.

— Ведь правда, ты уже забыла, о чем говорила твоя тетя? Она обожает Боя, но когда ей нездоровится, она сама не знает, что говорит. Эта кассирша, какие глупости.

— Конечно, — сказала я, — все это глупости.

Мама попыталась засмеяться. В ночи, на фоне такого тяжелого, как свинец, моря этот смех был грустным и произвел на меня тягостное впечатление.

— Нет, ты представляешь, Бой и кассирша? Он, такой утонченный, такой красивый, нет, ты только представь себе! Вот уж действительно это…

— Это глупости, — повторила я.

С чего бы я стала с ней откровенничать и говорить правду? Как раз перед самым возвращением младшего брата, которого она так любила. Да и раньше, прошлым летом, с чего мне было говорить, что я познакомилась с кассиршей Маринеттой и звала ее Маринетта, а она звала меня Креветкой, так же, как он? Он пригласил меня в кафе Додена, мы ели там мороженое, она фисташковое, а я — фисташково-апельсиновое, и еще пирожные с корицей, я съела два, а Маринетта — пять. Он ее дразнил: Маринетта — единственная в мире кассирша, которая прячет ноги за кассой. У нее были зеленые глаза, он называл их лиственными, а вокруг головы она носила косу приятного каштанового цвета в пять пальцев толщиной, которую дядя Бой называл рыжеподжаренной. Когда мы сидели и ели, он попросил ее распустить косу, чтобы волосы струились прямо по спинке стула. Если вы исполните мою просьбу, я куплю вам ожерелье. Улыбаясь, она покачала головой. Только этого еще не хватало, что обо мне будут говорить в Биаррице? Она была милая и веселая и любила поесть. Бедная Маринетта, я никогда ее не забуду, не забуду тарелку с ее пирожными в кафе Додена. Все вместе они смотрелись как какой-нибудь замок, а каждое пирожное в отдельности было похоже на блестящую башню красновато-коричневого цвета, глянцевую, покрытую лаком, с запахом жженого сахара — от него слюнки текут, даже если уже и есть не хочется. Она беспечно протягивала руку к тарелке, брала башенку, надкусывала. Внутри виднелся светлый заварной крем. Маринетта говорила: и вкусно, и красиво, и доедала пирожное с серьезным выражением своих лиственных глаз, будто священнодействовала. Когда дядя Бой сорвал у нее с головы черепаховый гребень, которым коса была закреплена, на спину упала толстая змея, и я не смогла удержаться, чтобы не притронуться к ней рукой. Помню ощущение чего-то живого, нежного и бархатистого. Дядя Бой стал целовать косу. Маринетта покраснела: отпустите, ну что вы делаете, вы с ума сошли. А он сказал тогда с тем нежным выражением, которое меня всегда волновало до глубины души:

— Вы получите еще сто пирожных, каждый день по сто, если захотите. А теперь пошли выбирать вам ожерелье.

В конце концов ожерелье для Маринетты выбрала я. В магазине с очень низким потолком, возле площади Святой Евгении. Розовое с зеленым: одна бусинка — из жемчуга кораллового цвета, а рядом — зеленый авантюрин, какое красивое слово, авантюрин, я выбрала это ожерелье из-за названия. Маринетта опять вся покраснела, когда дядя Бой надел его ей на шею, он такой ловкий, сразу оттянул и отпустил пружинку замочка как надо, не ошибся. Пожилой продавец в белом халате похвалил его: мсье — знаток. Потом обернулся ко мне: у вашей дочери отличный вкус. Дядя Бой ответил: правда? И весь день я воображала себя его дочерью, какой был чудесный день, и в этом году в школьных сочинениях я раз пять употребила слово «авантюрин». Я сравнивала с авантюрином буквально все: лесной папоротник в Ландах, вуаль Титании в комедии «Сон в летнюю ночь», бурю у берегов Бретани, чистейший взор Эсфири, надежду… После первого сравнения матушка Дастье, учительница, написала на полях тетради: хорошо, но не увлекайтесь красивыми словами. А после пятого заметила: старайтесь находить более разнообразные сравнения. Мама спросила:

— Откуда ты узнала это слово, авантюрин, душечка? И вообще, где ты его видела?

— Я один раз видела это название под ожерельем в витрине ювелирного магазина в Биаррице.

— Ты была там не со мной?

— Нет, с дядей Боем, он пригласил меня пополдничать в кафе Додена.

— И после полдника он не преподнес тебе ожерелье? Он не справляется со своими обязанностями!

— Ну что вы, мама.

Она смеялась. Красивый, спокойный смех, во время которого цвет ее глаз менялся от карего до серого, а крылышки носа трепетали.

— Я шучу. Children never wear jewels[13], дядя Бой знает это.

Children, children, I am a child. Not in front of the child[14]. А между прочим, мамочка, этому ребенку уже двенадцать с половиной лет. С тех пор как мне стукнуло восемь с половиной, я хожу к Додену с дядей Боем и девушками вроде Маринетты. Я могу их всех перечислить. Первую звали Мэди, это была танцовщица из Гран-театра в Бордо, и она говорила: мой гвоздь — это «Умирающий лебедь». Я не посмела расспросить ее поподробнее, она была такой недоступной, с тюрбаном на голове, лиловыми веками и длинными руками, которые она возлагала на столик в кафе, я смотрела на вены на руках, ладони, устало обращенные кверху. Из-за Мэди и ее «гвоздя» я думала, что лебедь, которого она изображала на сцене Гран-театра, умирал, как Иисус, на кресте, у нее руки были совсем как у распятых. После нее я полдничала у Додена с Жозеттой, английской бонной, Жоржеттой, официанткой из отеля «Эскуальдуна», и Терезой, учительницей из По, которая все время задавала мне вопросы «на засыпку». Что такое полевой шпат? Назови департаментские центры и супрефектуры департаментов Верхний и Нижний Рейн. Как звали кардинала, которого Людовик XI посадил в клетку? На все вопросы я ответила быстро и без ошибок.