Мы с Иветтой подавали хорошее вино, его привезла хозяйка из своих подвалов в Бордо, и шампанское, его купил мсье Бой по дороге. Он захотел чокнуться со всеми, даже с прислугой. Мария Сантюк сказала мне:

— Сюзон, быстренько принеси из кухни наши стаканы, не можем же мы пить из тех же, что и хозяева.

— Но почему же, Санкта Сантюк, — спросил мсье Бой, — разве у ваших хозяев чума?

— Ну, наш мсье Бой не меняется, — ответила Мария, и мы выпили вместе со всеми, Мария, Иветта и я, из таких же узких бокалов. Шампанское пощипало мне нос и глаза, но зато потом мне стало хорошо, весело и внутри тепло, мне хотелось танцевать, когда я подавала блюда, а Хильдегарда заметила это и шепнула мне на ушко:

— Тебе хочется танцевать, правда, Сюзон?

Хорошо еще, что мсье Бой не услышал, а то он мог бы встать и пригласить меня на танец, при хозяйках и при этих своих подружках, он уже делал так несколько раз, в Бордо. Первый раз это случилось во время обеда на восемнадцать персон, там была вся семья хозяйки и приходской кюре, мы достали сервиз для больших приемов, белый с золотой полоской, а к нему серебряные приборы, оставшиеся еще от бабушки хозяйки. Во время обеда дамы и господа были очень серьезны, помню, подавалось пять блюд: гусиная печенка, фазан, фигурный торт от Дастарака, были два метрдотеля, свой, Алексис, и приглашенный, он все пытался ущипнуть меня, когда я наклонялась. Ну да ладно. Так вот, когда подали десерт, кюре, который постоянно себе подкладывал, начал рассказывать анекдоты. Нет, ничего скабрезного он не говорил, и даже пикантного ничего не было, просто анекдоты, чтобы развлечь гостей, а то уж очень серьезные у них у всех были лица, несмотря на гусиную печенку, фазана, фигурный торт и бутылки хорошего вина, и тогда все стали смеяться. Причем громче всех смеялся мсье Бой. А когда кюре поднял бокал за здоровье хозяйки, мсье Бой встал, подошел ко мне, одну руку положил мне на плечо, другую — на талию и закричал:

— Ну, Сюзон, давай открывать бал!

И запел, запел так хорошо, и заставил меня танцевать с ним вальс вокруг стола с обедающими: раз-два-три, раз-два-три. Мсье Жаки и мсье Макс ужас как рассердились, хозяйка очень расстроилась из-за чести семьи и из-за того, что вдруг станут говорить в Бордо, она умоляла: Бой, одумайся, ты совсем голову потерял, а кюре очень обрадовался, он сказал мсье Бою, что тот прекрасно танцует, а мне сказал, что я отличная партнерша. А вечером мадам Жаки обозвала меня селадоншей, а я не поняла этого слова и ответила, что я всего лишь подчинилась мсье Бою. Он мой хозяин, я сказала.

И в эту ночь я то же самое сказала, когда он развязал бант моего фартука и даже снял фартук совсем и протянул его мадмуазель Долли и велел:

— А ну-ка, Долли, надень этот фартук, посмотрим, такая же ты будешь в нем красивая, как Сюзон, или нет.

Мадмуазель Долли тут же подчинилась. Лишь бы на нее обратили внимание. Но хозяйка пожурила мсье Боя:

— Слушай, Бой, слишком уж ты любишь всех дразнить.

А мадмуазель Долли она сказала:

— Вы слишком снисходительны к нему, Долли, а напрасно.

И мадам Жаки повторила то же, что и хозяйка:

— Вы слишком балуете его, Долли, он станет несносным.

Зато мадам Макс и Хильдегарда очень смеялись, особенно Хильдегарда. Когда мадмуазель Долли надела мой передник и прошлась вокруг стола, ленты, как сломанные крылья, повисли у нее на плечах, они ведь у нее худые, что твой велосипедный руль, а как болтались концы банта над плоской задницей, смех, да и только! И когда она стала разносить тарелки и бутылки, баночки с крем-брюле, пирожные и шампанское, Хильдегарда крикнула ей:

— Браво, можно подумать, вы всю жизнь только этим и занимались!

— Хильдегарда, ты с ума сошла! — сказала хозяйка.

— Нахалка! — сказала мадам Жаки. — Если бы ты была моя дочь, я отправила бы тебя в постель. А ну-ка иди спать, живо!

— Она не твоя дочь, Кати, — сказала мадам Макс.

— И ты не прогонишь ее в постель, — крикнул мсье Бой. — А если прогонишь, я пойду вместе с ней.

Он посадил ее к себе на колени, сказал, что она самая красивая девочка в мире, и это мне понравилось, я очень люблю Хильдегарду, она такая умненькая в свои двенадцать с половиной лет. Мсье Бой дал ей допить шампанское из своего бокала, положил ей крем-брюле на тарелочку и сказал: ешь, Креветка, хочу, чтобы ты стала красивой девушкой. А мадмуазель Долли и мадмуазель Зузу положили себе крем-брюле, эти-то две только делают вид, что от природы худые, а на самом деле, если бы они ели по своему аппетиту, у каждой задница была бы как две мои, особенно у мадмуазель Зузу, она вся такая выгнутая. А мадам Макс дала еще две порции крем-брюле младшим дочкам, Жизели и Наде, а потом повела их спать. Так что было съедено все, что приготовила Мария Сантюк, и она очень гордилась этим, улыбалась своей благородной улыбкой, возвышенной и спокойной (а ведь рана на ноге так и не прошла). Хозяйка сказала ей, что она может идти спать, что все уберем мы с Иветтой, молодые еще, не то что она, а за столом еще долго продолжалась беседа.

Мсье Бой рассказывал об Америке много всего разного, что приходило ему в голову: и истории, и анекдоты, он видел там дома высокие, как отсюда до Мурлоса, видел город кино, даже пожил у одной артистки, очень-очень богатой и очень-очень знаменитой, вся прислуга — негры, а бассейн начинается прямо в столовой. А мы с Иветтой стояли за стульями хозяек и были очень довольны. Когда мсье Бой рассказывает всякие забавные истории, мы слушаем их с удовольствием. Не знаю почему, то ли из-за артистки, то ли из-за негритянской прислуги, но только хозяйка его перебила: расскажи-ка нам лучше про Всемирную выставку в Париже, был ли ты в английском павильоне? А мсье Бой все продолжал про Америку, а она продолжала говорить про выставку. И мадам Макс поддерживала ее беседу, наверное, ей тоже стало страшно из-за артистки, она не любит, когда при Хильдегарде говорят про таких опасных людей.

Тут же мадмуазель Зузу заговорила о туристическом сезоне, о бале на площадке для игры в гольф, о бое быков и о приезде каких-то там герцога и герцогини. А мадмуазель Долли опять стала изображать шум мотора, завела свою песенку про «бэби-спорт», про машины, которые они обштопали по дороге сюда, в общем — весь набор. А мадам Жаки заговорила о войне на том берегу: когда надо испортить настроение, на нее всегда можно положиться.

Так вот они и сидели, каждый говорил о своем в своем углу, как вдруг дверь отворилась и все увидели бедняжку, которую звали то «Мисс», то Нэнни О, она вошла, бледная как полотно и заплаканная. Она встала с постели, надела платье и повязала вокруг шеи шарф. Нэнни О остановилась посреди столовой и что-то тихо проговорила по-английски мсье Бою, упрек или что-то печальное, по-моему, это означало — ну что, мой Бой, вы забыли меня? Для вас я уже никто? (Она так его любит и часто говорит нам «это мой мальчик», но звучит как «это моя малышка», и мы с Иветтой смеемся, когда слышим это.) А он вскочил как ужаленный и поцеловал ее, свою Нэнни О, поднял ее на руки, просил у нее прощения по-английски, экскьюз или есккьюз, он такой добрый, настолько же добрый, насколько красивый и веселый, он хотел налить ей шампанского, но она отказалась со слезами, тяжело дыша, бедняжка, такая бледная и щеки такие сморщенные. Хозяйка была явно недовольна, что она встала ночью и спустилась со второго этажа, мадам Жаки тоже, обе стали ее ругать по-английски, а мсье Бой сказал им: оставьте ее в покое, ему стыдно, что он не поднялся к ней сам, не поцеловал ее, прежде чем сесть за стол. Мадмуазель Долли и мадмуазель Зузу сидели с вытянутыми, смущенными лицами, а у Хильдегарды, наоборот, вид был такой, будто она слушала орган в церкви Святого Фердинанда.