Основные южнофранцузские общины гугенотов находились в Прива, Але, Юзесе, Кастре, Ниме и Монтобане, и Ришелье определил очередность, в которой их следовало занять. И Рогану, и Субизу оказывала финансовую помощь Испания, где Оливарес, как и Ришелье, всякий раз, когда это ему было удобно, прикрывал свои политические цели религиозными мотивами. Как и было запланировано, Людовик XIII начал с Прива, который он осадил 14 мая, но почувствовал острую необходимость в Ришелье, и тот прибыл 19-го числа. Прива открыл свои ворота 21 мая. Тактика заключалась в том, чтобы уничтожить все дома, деревья, урожай и сады в пригородах, продемонстрировав серьезность своих намерений, но избавив жителей города от гораздо более страшных бед, которым подвергались капитулировавшие города в других местах Европы. Ришелье был болен, ему было трудно удерживать свои победоносные войска от резни и грабежей. Отец Жозеф руководил группой миссионеров, которые проводили массовые обращения еретиков в католическую веру.

Видя, что д’Эстре готов атаковать Ним, Конде — Монтобан, а Вентадур — Кастре, лидер гугенотов герцог де Роган сдался, согласившись с приемлемыми условиями Ришелье, и 28 июня в Але был подписан эдикт о примирении. Он предусматривал амнистию, но укрепления и стены должны были быть разрушены самими жителями и за их счет, а свобода совести и отправления культа — восстановлена. Церкви возвращались католикам, и чем крупнее был город, тем хуже приходилось его гарнизону при сдаче. Герцог де Роган получил 300 000 ливров в возмещение ущерба, причиненного его имуществу, и был отправлен на некоторое время в ссылку. Впоследствии он стал одним из лучших генералов Франции.

Король оставил Ришелье с Бассомпьером, Шомбером и маршалом Луи де Марийаком наводить порядок и 15 июля отбыл в Париж, где было не так жарко. Губернатор Лангедока Анри де Монморанси должен был оказывать помощь Ришелье, который предлагал условия мира в ответ на сдачу одного города за другим. Наиболее упорный город — Монтобан — Ришелье впоследствии удостоил торжественного въезда в сопровождении двух архиепископов, семи епископов, шестидесяти других лиц духовного звания, а также 1200 всадников, из которых 1000 были местными дворянами. Он отказался от королевских почестей, которые ему готовы были оказать, но предложил отстроить заново за счет короля разрушенную главную церковь города. Эдикт о мире был должным образом зарегистрирован Тулузским парламентом, и весь юг смотрел на Ришелье как на героя.

Король снова забрасывал его требованиями приехать к нему, но здоровье Ришелье было подорвано, и следовавшие один за другим приступы лихорадки удерживали его в Пезена. Каждый из этих приступов мог оказаться смертельным. Весь август он получал письма от короля и других лиц, в которых говорилось о том, как благодарен ему король, как он полагается на него и как велика его любовь к нему. Ришелье, знавший о подверженности короля приступам гнева, о том, что он бывал вздорным, раздражительным и не стеснялся проявлять эти черты своего характера, с почти преувеличенной тщательностью старался сохранять покорное и уважительное отношение к нему. За цветистостью, с которой он выражает свою преданность королю и уверяет его в признательности за оказанное благоволение, стоит понимание того, что может настать момент, когда зависимость от Ришелье вызовет возмущение короля и тот даст волю тому, что Ришелье называл petits dégoûts («маленькими разочарованиями») — причин таких своих эмоциональных реакций не понимал даже сам король. Иностранные дипломаты отлично знали, как легко король мог довести Ришелье до слез.

Иногда король отвергал советы Ришелье. Однажды Ришелье настолько забылся, что согласился с королевским решением вернуться в прохладу Парижа из Нима, «при условии что ваше величество соблаговолит сначала совершить [торжественный] въезд в Ним». Слова «при условии» были ошибкой и вызвали вполне предсказуемый взрыв ребяческого негодования. Ришелье был назван «Вашим твердолобием» и вынужден придумывать компромиссный план, в соответствии с которым король примет приглашение удостоить город своим посещением, но в последний момент его отзовут. Людовик согласился, а на следующее утро, войдя в комнату Ришелье, заявил, что передумал и все-таки совершит торжественный въезд. Он был обязан этому своей славой, хотя никогда этого и не признавал, и был сегодня так же твердо настроен сделать это, как вчера — не делать.

Из анекдотов такого рода следует важный вывод. Он заключается не только в констатации малопривлекательного факта, что политическое будущее Европы, ее процветание и, более того, жизни сотен тысяч людей зависели от пустячных обид непоследовательных, но законных монархов, страдающих задержкой в развитии. Гораздо важнее, что Ришелье, в весьма изменчивых обстоятельствах и с использованием огромных запасов своего терпения, самоконтроля, психологической проницательности и способности пользоваться ее плодами, мог так направить взаимодействие сил, личностей и потенциальных возможностей, чтобы достичь своей цели — создания нации, осознающей себя как таковую и уверенной в себе.

К лету 1629 г. Ришелье уже не мог больше рассчитывать на помощь совета. Император по-прежнему не соглашался подтвердить права Карла I Неверского, кузена Винченцо Мантуанского и отца герцога де Ретеля, на Мантуанское герцогство. Обоснованное мнение Ришелье о том, что приоритетом Франции на данный момент должна стать ситуация в Северной Италии, стоило ему поддержки католического крыла. Его положение еще более осложнялось твердой решимостью вдовца Гастона жениться на дочери герцога, Марии Гонзага, вопреки столь же твердому стремлению Марии Медичи не допустить этого.[155] Хотя отношения между Ришелье и королевой-матерью оставались сердечными до конца лета, к сентябрю, когда Ришелье с триумфом вернулся в Фонтенбло, она была оскорбительно холодна с ним и поздравила только Луи де Марийака.[156] Король дважды пытался примирить их, но это отчуждение было достаточно явно продемонстрировано, для того чтобы Ришелье попытался официально, хотя и тщетно, попросить у короля отставки.