Героической добродетели Родриго в «Сиде» Корнеля еще было суждено в январе 1637 г. вызвать прилив общественного энтузиазма, а Декарту предстояло в «Рассуждении о методе» (Discours de la méthode, 1637) заявить о том, что человек в силах достичь всего достоверного неэмпирического знания, равно как добродетели и счастья. Но в 1635 г. уже была написана работа, увязывающая ораторианское богословие с янсенизмом, — «О свободе Бога и творения» (De libertate dei et creature) Жибефа, — и она была основана на концепции свободы, которая отказывала человеку в какой-либо самостоятельной роли в достижении своего спасения. В том же году Сен-Сиран стал руководителем нового Общества Святых Даров, основанного Заме, и начал с того, что изменил евхаристическую духовную практику самого Заме на ее полную противоположность. Он заставлял монахинь воздерживаться от причастия по месяцу.

Ришелье преуспел в реализации своего замысла — создании единой Франции с собственной неповторимой культурной индивидуальностью, что бы мы ни чувствовали по поводу той огромной цены, которую пришлось заплатить за это. Он достиг своей цели, всегда сохраняя непоколебимую убежденность в принципах, к которым он пришел путем размышлений и молитв. Он был аскетом, беззаветно преданным своему делу, дипломатом, способным проявлять как безграничное обаяние, так и расчетливую жестокость, и он настолько же дотошно выполнял каждую поставленную перед собой задачу, на сколько щепетильным был в частной жизни. Его энергия, усердие и способность уловить мельчайшие и сложные детали любого дела были поразительными, а умение добывать нужную ему информацию — временами даже пугающей.

Он не только сохранял отвагу на поле боя, но и смело смотрел в лицо политическим опасностям — возможности восшествия на трон Гастона Орлеанского, которая могла разрушить дело всей его жизни, или проискам врагов, стремившихся убедить короля снять Ришелье с его поста. Он проявлял недюжинную ловкость, касалось ли дело его личного финансового обогащения или поиска средств и продовольствия для армии, ведущей боевые действия. Наконец, он всецело был предан королю — не как человеку, выходки которого он порой едва мог переносить, но как помазаннику Божьему, на которого возложена верховная власть в земных делах.

Чего мы никогда не узнаем, так это осознавал ли он собственную трагедию, заключавшуюся в том, что всю свою жизнь он строил в соответствии с теми ценностями, которые устарели прежде, чем умер он сам. Он был слишком умен, слишком чувствителен и слишком религиозен, чтобы не испытывать сомнений, но, судя по всему, понимал, что должен действовать так, словно у него их нет.