– Бей по роже! – взревел Пересвет. – Попробуй харю мне разворотить!

И снова кулак его рассёк воздух, и снова попусту. Сашка едва устоял на ногах.

– Не стану бить по морде, дядя, – услышал он знакомый голос, обернулся и принял в лицо крепко слепленный и очень холодный снежок. Замер на мгновение, но, получив удар по ногам, не смог устоять, кубарем покатился в снег, под ноги бойцам. Пересвет силился подняться, да не смог, оседланный противником. Над его лицом мелькали полы распахнутых кафтанов, в уши лезла непотребная брань, зубовный скрежет и хруст сокрушаемых ударами костей. А противник-то, вот стервец, сжал его ногами, притиснул руки к бокам – не пошевелиться. Но Сашка тоже не дурак. Изловчился и цапнул его за ляжку зубами. Ну, тут уж мордобоя не миновать! Пересвет по роже чувствительно получил, ахнул, загоготал, задрыгал ногами. А противник не дурак оказался, сжал ему шею, придушил, смотрит в лицо, словно любуется. Неужто так красив? Сашка поморгал глазами, присмотрелся. Мать честная! Да это ж Яшка!

– Как же ты, пащенок, меня одолел? Вот срамота-то… – застонал Пересвет.

– Не ругайся, дядя, нехорошо! – сурово ответил Яшка.

Он зажимал шею Пересвета ладонями так, что тот вполне мог дышать, но ни вертеть головой, ни кусаться уж не мог. Хрипел надсадно, сучил ногами, ныл жалобно:

– Где ж ты, Тимка, Тимофей! Приди на выручку, изувечь ворога…

– Зачем ещё меня увечить, – бормотал Яшка. – Ты уж совершил чёрное дело, дядя!

– Отпусти, честью прошу! – выл Пересвет. – Что ж ты на воспитателя так зверски накинулся? Я ли тебя не любил? Зачем на стороне посада на бой вышел?

– А ты, зверь страшный, зачем Марьяшу соблазнил?

– Я-то? Я?

Силы внезапно покинули Пересвета. Он ощутил лютый холод. Шутка ли – лежать голой спиной на снегу? Он ощутил боль. Не сахар – жизнь, не мёд, коли и нос разбит, и губы изувечены, и кулаки в кровавых ссадинах и да ребра тож не целы. Он ощутил горечь и тоску. С какой ненавистью смотрит на него Яшка, словно неродной. Словно не он, не Пересвет учил его и пестовал.

– Что с тобой, родной? Зачем так смотришь? – из глаз Пересвета горючими ручьями потекли слёзы.

– Марьяша мне снова отказала!

– Ты опять к ней ходил? Домогался? – изумился Пересвет. – Зачем?! О дитя ты моё светлое! Наивное! Доброе!

– …сказала, дескать, люблю одного лишь Пересвета, – Яков шмыгнул носом. – Сашенькой тебя величала. Ты один лишь знал, что я… Но как ты мог?! Как посмел?! И на что она тебе?!

Они не заметили, как затихло побоище, как разошлись на стороны бойцы, отволакивая с места схватки поверженных товарищей. Пересвет видел лишь злые слёзы в Яшкиных глазах, ощущал на губах их горький вкус, слышал лишь слова упрека.

– Подними меня, дитя. Дай мне сил, я всё исправлю. Марьяша будет твоей! Перекрестился бы, если б смог! Отпусти же меня, дитя…

Внезапно Яшка исчез из глаз Пересвета, руки освободились, тяжесть пропала, стало легче дышать. Вместо Яшкиного разнесчастного лица возникла постная рожа, украшенная жиденькой бородёнкой – митрополичий дьяк Трифон и с ним двое стражников.

– Не надеясь в одиночку превозмочь твою вселенскую дурь, – молвил Трифон, – привел с собой двух стражников, коим вменено в обязанность непременно доставить тебя в митрополичьи палаты. Для дела зван ты владыкой Алексием, но тщетно. Все кабаки на Москве обшарили, все гульбища прошерстили. И вот наконец нашли тебя, беспутный…

– Люди добрые, – взмолился Пересвет, поднимаясь на ноги. – Дайте хоть личико умыть, дайте наготу прикрыть. А там уж, ей же ей, сам явлюсь незамедлительно!

* * *

Сашка бочком, стараясь не стучать сапогами, пробрался в митрополичьи палаты. В горнице оказалось жарко натоплено, Сашка мигом взопрел и скинул на скамью медвежью шубу.

Владыка сидел в кресле, вполоборота к двери. Пересвет видел бледную руку, испещрённую синими жилками и тёмными пятнами, обычными у стариков. Видел сверкающий наперсный[44] крест – давнишний дар патриарха. Видел поникшую голову, увенчанную чёрным клобуком. Видел дымчатую домашнюю однорядку.

– Владыка, – тихо позвал Пересвет.

– Ах, это ты, Александр… – отозвался Алексий, не поворачивая головы. – Не шуми, прошу, я всю ночь и утро провел в молитвах. Да тяжко, да больно, шумно на Москве. Измена всюду рыщет. Подобно лисице тявкает.

– Я-то и явился к тебе на подмогу, – прошептал Пересвет. – Что ни скажешь – всё исполню…

– Долго ждал тебя, посылал за тобой, да всё попусту…

– Занят я был. Там надо было дело спроворить… вот я и запропал. А теперь, видишь, явился и готов…

– Явился! – наконец-то владыка выказал гнев. – Скажи мне, Пересвет, кто ты таков?

– Я-то? – Сашка стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он осмотрительно прятал в рукаве разбитый в кровь правый кулачище. Левой же рукой прижимал к груди шкатулку с письменным прибором.

– Александр Пересвет я, митрополичий дворянин и…

– Разве ты купчик мелкий? Разве торгаш лоточный? Разве подмастерье сопливое?

Владыка поднялся с места, встал перед Пересветом во весь свой огромный рост.

– Ты – воин отважный, талантливый переписчик, книгочей, летописец, наставник юных воинов. И всяк-то на Москве тебя любит, и всяк почитает чуть не за святого…

– Где уж… разве свят я?

– Не смей перебивать! – обычно бледное, лицо Алексия раскраснелось от неподдельного гнева. – …чуть не за святого почитают, а ты-то, Сашка, попросту лгун!

– Я – лгун? – Пересвет задохнулся. – Владыка, ну разве что по-пьяни могу приврать. Но то не ложь, а так, выдумка…

– Не ты ли в прошлом году божился, вот на этом самом месте божился, при свидетелях, более никогда на москворецкий лёд не выходить?

– Божился, верно говоришь, божился! – шкатулка с письменным прибором выпала из ослабевших рук Пересвета. Сашка пал пред владыкой на колени.

– Притворное раскаяние вижу я! – владыка ещё больше возвысил голос. – Поддельное! Ступай прочь, Сашка. Допей, доешь, допляши, коли иначе не можешь. Но с наступлением поста повелеваю тебе быть при мне неотлучно! Неотлучно! А если снова забудешься и ослушается – прогоню с глаз долой. Аминь!

– Аминь! – отозвался Пересвет.

Он поднялся с колен, поднял уроненный только что письменный прибор. Пятясь, шаркая по полу подошвами сапог, покинул митрополичью светлицу. Сам не свой топал по коридорам и переходам, пихая локтями неповоротливую челядь. Вышел на крыльцо, по хрусткому снегу добрёл до ворот и не знал, куда теперь идти. Ругал ненасытное чрево, звонко требующее пищи. Ругал язык поганый, ссохшийся, жаждущий. О шубе, оставленной в палатах владыки, забыл, а вспомнил только из-за некоего холопа, который уже в воротах догнал Сашку и, ни слова не говоря, набросил шубу ему на плечи.