Хорошо, если так. Пора кому-нибудь думать о нем. Заботиться. Марии Федоровне сразу понравилось, что дама не юна, бедовала, жила из милости, знавала вдовство, растила детей. В то же время из хорошей семьи, русская – будет жалеть и ценить. Ну кому он еще нужен?

Во всех действиях воспитанника, какими бы рациональными они не казались со стороны, имелась толика безумия. Несколько лет копить на имение в Эстляндии и прельститься водопадом! Поехать в Малороссию, где богатых невест пруд пруди, и выбрать бесприданницу с двумя детьми! Это он. Его повадки!

Так пусть будет счастлив.

Вдовствующая императрица взяла последний конверт, получение которого и вызвало к жизни волну эмоций. На сей раз писала не Куракина. Тяжелая, желтоватая бумага. Тяжелый, размеренный почерк. Тяжелые слова.

Бывшая фрейлина. Мария Дмитриевна Дунина. Генеральская вдова. Без особой светскости справлялась о здоровье царицы, желала процветания ее детям, благословляла государя и… где-то в середине листа, закруглив массу старообразных оборотов, спрашивала, наконец, чего ей – убогой сироте – ждать от командира дивизии. Подумать только! Генерала и героя! Мария Федоровна чуть не смяла лист. Но недаром она слыла воплощением спокойствия. Не стала ни комкать, ни кидать в камин. Много чести!

Однако не стала и писать ответ. По той же причине. Она – всероссийская матушка. Таких, как Дунина, сотни, если не тысячи по стране. Всяк знай свое место! Ронять достоинство августейшей вдове не позволено по чину. А раз провинциальная командирша этого не понимает, что ж, ей покажут. Самым наглядным образом.

– Принесите полотенце! – крикнула императрица. И когда горничные вбежали, знаком услала их. – Не вы, фрейлины.

Притихшие девицы гуськом вошли в комнату.

«Что, дуры? Прошляпили? – было написано на довольном, круглом лице Марии Федоровны. – Такого жениха прошляпили!»

– Подайте из комода чистое, белое, длинное полотенце, – распорядилась она. – Шелковое. С моим вензелем. Новое.

И пока фрейлины, толкая друг друга, бросились исполнять приказание, сама грузно опустилась перед иконами.

– Слава тебе, Господи!

Помолившись, Мария Федоровна придирчиво осмотрела киот. Ей очень не хотелось расставаться со складнем из Ферапонтова монастыря. Кипарисовые доски, серебряный оклад. Иисус, Богоматерь, Николай-угодник. Пожалела с минуту. Сняла. Закрыла, как полагается. И торжественно водрузила на середину полотенца. Ей ли, русской царице, не знать, как благословляют молодых?

* * *

Февраль 1817 года. Харьков.

Обычно Уголовные палаты затирают в самое неприметное и похабное с виду здание из всех присутственных мест. Харьков и тут отличился. Щегольское, желтое, с четырьмя белыми колоннами под ионическим портиком и кованым чугунным балконом второго этажа. Чтоб я так жил!

Сани Бенкендорфа свернули во двор под аркой, соединявшей палату с соседней – Гражданской – точь-в-точь такой же. Одно плохо: местные жители не умели правильно рассчитывать размеры ваз, венчавших портики, и делали их, как все на Слободщине, основательными. В результате гипсовые гидрии кренились под шапками снега и грозили рухнуть на головы проезжающих.

На сей раз пронесло. Александр Христофорович вздохнул с облегчением. Его уже ждали ворчливый Мюнстер и невозмутимый Маслов. Обоих успел допечь Ольховский, сознававшийся в содеянном весьма избирательно.

– Не было меня там! Христом Богом клянусь! – он тряс себя за грудки, словно собирался порвать красный кунтуш с витой золоченой нитью. – Не знаю, кто деньги подбросил! Не моя вина!

Оказалось, что Савва готов покаяться в таких преступлениях, о которых полицмейстер и председатель слыхом не слыхивали или за давностью лет забыли. Но не в убийстве отходников! Нет, не в нем.

Между тем дело чудно закруглялось, и оба чиновника мечтали только о том, чтобы, повесив на злодея-находника всех собак, отправиться обедать в ресторацию «Озерки» на Ярмарочной площади против полицейского участка. Куда и звали с собой генерал-майора.

– Карп з медом – чудо, – уверял Маслов. – А если желаете местного, то млинцы объедение. Узвар к ним подают. Никаких галушек не надо. Борща насыпят…

– Тихо, тихо, – успокаивал товарища Мюнстер, у которого самого закипала во рту слюна. И тут незадача. – Да что вы за человек, Савва Петрович! Закон не требует вашего признания. Пытки два раза отменены.

Бенкендорф внутренне рассмеялся. Действительно, матушкой Екатериной Алексеевной и ее благословенным внуком Александром. Если указ повторяют, значит, с первого окрика подданные не поняли. Насильный брак, например, Петр Великий отменил трижды. И что-с?

– Вам самому станет легше, – пыхтел Маслов. – Сознайтесь. Ведь деньги у вас нашли. На конюшне. Под соломой. В сумке.

Савва мотал бритой башкой, на которой, как селедка, болтался длинный чуб, гармонировавший с вислыми усами. Те тоже мотались, отчего Кудеяр-атаман становился похож на китайского болванчика.

– Не мои! Подбросили окаянные! – Он горестно воззрился на вновь прибывшего и проронил, едва ли не со слезой в голосе: – Никто мне не верит.

Александр Христофорович расстегнул шинель и сел в углу на стул.

– Может, я поверю.

Чиновники воззрились на гостя как на врага рода человеческого. Ольховский воспрянул духом.

– В Шаровке произвели обыск, – ворчливо сообщил Маслов. – Вот, полюбуйтесь. – Он выложил на стол квадратные пятаки. Целый подсумок нашли. Набит плотно, монета к монете. Не звякали даже.

Улика была убийственной. Но раскаявшийся разбойник твердил прежнее:

– За свое отвечу. Чужого греха на душу не возьму.

– Вот и разбирайтесь с ним, – бросил Мюнстер. – Каков гусь! Святую узрел и аж обмяк весь. Знаем мы вашего брата! Захотел вперед за малое пострадать, прежде чем большое откроется.

Так-то оно так. Но и Александр Христофорович не стал бы утверждать, положа руку на сердце, что ничего не видел. Сон не сон. А по коже мороз дерет.

– Повторите при мне все, что вы сказали этим господам. И мы в протоколе зафиксируем.

* * *

Старые Водолаги.

Ночь стелилась над двором, накрывала дом, баюкала покои и службы. Месяц, как крестьянская зыбочка, покачивался над соломенными крышами. Небо было ясным, с легким сором звезд. Хрусткий, точно осыпанный алмазной пылью, снег тоже светился.

В такие ночи Господь ходит от двери к двери и слышит, о чем говорят люди. Особенно о чем молчат.

Счастье Марьи Ивановны Шидловской было слишком велико для слов. Она не умела красиво выражать свои чувства. Только схватить «чоловика», сжать крепко-накрепко и не отпускать никогда. Вот уж и век прошел. Скоро на погост. Порадоваться дочкиному счастью, внукам, погреть друг друга напоследок боками.

Вместо этого… Когда мужа увозили, предводительша почувствовала, что у нее, как у рыбы, медным крючком зацепили внутренности и дернули, вытащив наружу. Потянули по снегу, оставляя кровавый след. А она так и стояла со вспоротым брюхом.