Серж не поверил глазам. Так не должно было случиться! Неужели теперь он – один?

– Все когда-нибудь женятся, – буднично рассуждал Шурка, стоя на крыльце и топча сапогом снег. – И ты найдешь… Да хоть сейчас найди! В чем беда?

Он не понимал. Ей-богу, не понимал! А Бюхну бросали! Одного, среди сотен очумелых от гарнизонной тоски товарищей. Не будет больше ни общих попоек, ни забав, ни бесед нараспашку, ни той откровенности, без которой живое сердце не может существовать и которая опасна, если не наехала на другое живое сердце. Где же найти такое?

– Послушай, – убеждал Бенкендорф, – семья – еще не конец света. Я всегда относился к тебе как к брату.

«А я не как к брату!»

Пойдут дети, заботы…

– Так и должно быть. Мне четвертый десяток.

Его слова не могли быть ни приняты, ни поняты. Волконского мучила даже тень будущего одиночества. Единственный человек, считавший его по-настоящему чистым, добрым, благородным – не полоумным, как другие – уходил.

– Ты пожалеешь, – бросил Бюхна.

Он пожалел. Восемь лет спустя. Когда друзья оказались по разные стороны следственного стола. И у Сержа уже была своя жена – самоотверженная, храбрая девочка, которая ничему не смогла помочь, ни от чего не удержала. Вот тогда Бенкендорф действительно пожалел. До бессонницы. До искусанных пальцев. До признания Елизавете Андреевне, что бросил этого дурня одного, когда надо было приглядывать.

* * *

Был еще один разговор, который Александр Христофорович все откладывал. Не чувствовал себя готовым. Но следовало идти ва-банк.

Он не верил Роману Шидловскому и в голове почти сложил осколки его интриги, примостившейся как-то домиком к общей странноватой конструкции провинциального смертоубийства.

Однако боязно вот так обвинять человека на основе одних догадок.

Беседа вышла неприятная. Говорил главным образом Бенкендорф. Он вызвал бывшего жениха Елизаветы Андреевны к поварне. Тот пришел, морщась и делая вид, что согласился послушать, только ради брата.

– Я советую вам, господин прапорщик, держаться сообразно чину, – цыкнул на него командир дивизии. – Ваша отставка, как видите, меняет в наших отношениях не более, чем ваши же капиталы.

Шидловский воззрился на генерала с плохо скрываемым презрением.

– Мне известно, – соврал Александр Христофорович, – что это вы навели своих мужиков на мысль подбросить сумку в Шаровку.

По тому, как «бобер» беззвучно напрягся, Шурка понял – ход удачный – и поздравил себя.

– А теперь поговорим о том, что именно вы, имея сибирские деньги на руках, всучили их брату Николаю для Орыси.

Роман Романович побледнел. Он собирался все отрицать, но Бенкендорф чувствовал: надо дожать подлеца.

– Я не спрашиваю, как монеты попали к вам. У вас шинок возле завода. Отходники работали. Пили. Это ведь не наказуемо. Но вы убедили брата, будто, если у Орыси найдут непонятные монеты, это собьет следствие с толку.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – попытался возражать Шидловский. – Зачем мне подставлять Николая? Не легче ли было бы все деньги засунуть в подсумок и подбросить Савве?

– Откуда вы знаете, что они лежали в подсумке?

Теперь хоть язык откуси!

– Не суть важно. Вам нужен был Мерчик. Вы ведь в нем намеревались жить после свадьбы? А владеете им совместно с братьями. Если бы Николая привлекли к делу, от Мишани бы вы откупились. Хозяин Слободщины!

В этот возглас Бенкендорф вложил все свое отвращение к новым, непонятным людям. Служить не служат, только деньги загребают!

Роман Романович молчал. Он не знал, куда вывернет разговор и не собирался, как Савва, совать собственную голову в петлю.

– Вот что, – сказал генерал. – Сейчас такой момент, когда можно подтолкнуть дополнительное следствие. Тогда ваша сопричастность станет очевидна. Одного допроса ваших мужиков достаточно.

– А можно… – Средний Шидловский вымученно смотрел на собеседника: чего тот хочет? Денег?

– Вы давали в долг с процентами дочерям госпожи Дуниной, – проговорил Бенкендорф. – Чтобы отдать, ей придется расстаться с заводом. Искать покупателей…

– Я и завод возьму, – вырвалось у Романа.

– Вы ничего не возьмете, – оборвал Шурка. – Только долг. Без навара. Когда они сами смогут выплатить.

Шидловский задохнулся от негодования, но стерпел. Он знал, что будет в противном случае, и предпочитал окончить беседу.

Из окна за ними следила Мария Дмитриевна. Она догадывалась, о чем разговор. Генерал стыдился, что забирает Лизавету, оставляя ее, старуху, в таком тугом положении. Он оказался не так плох. Во всяком случае, не без сострадания к чужой нужде. Но когда-нибудь уйдет и его время. Что тогда настанет за век? Что за люди?

Авентюра шестая. Кавалерист-поручица

Начало октября 1812 года. Окрестности Москвы.

Происшествия с поручиком продолжались. Кто бы сомневался?

Оказывается, на марше, во время отступления его лягнула лошадь. Нога распухла и почернела от кровоподтека. Александров хромал. Полковой лекарь уверял, что без ампутации дело не обойдется. Отрежет выше колена, и дело с концом.

Вообще повезло парню, что он ни разу не попадал в госпиталь, где волей-неволей обнаружились бы неуставные девичьи подробности.

Теперь нога.

Александров не пил, сливая двойную порцию во вместительную флягу, которую возил у седла. Зато ушиб растирал вином. Отчего кожа сохла, трескалась и еще больше темнела.

– Надо резать, – зудел хирург.

Дошли до командира авангарда. А как же? Он всему свету нянька!

– Покажите.

Поручик так смутился, что даже зарумянился.

– Уже черная, – заверил лекарь.

Больной чуть не плакал. Шурке стало его жалко, памятуя о своей сломанной в Бесарабии ключице, из-за которой грозились оттяпать руку.

– Показывайте, – потребовал он.

Поручик нехотя снял сапог, скатал чулок. Ну распухло, да. Но резать-то зачем?

– Кровь застаивается. Видите цвет?

Шурка согнул ногу и заставил донельзя смущенного Александрова поставить ему ступню на колено. Экая маленькая. Изящная. И как никто не обратит внимания?