Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее вопрос вновь заставил меня вспомнить мгновения, проведенные рядом с Муктой.
– Нет, – проговорила я, – не прекращу. Но все же мне лучше наверняка знать, сестры мы или нет.
– Тогда я покажу тебе кое-что. Это осталось от твоего отца.
Бабушка вышла и вскоре вернулась, подошла и вложила мне в руку письмо.
– Это последнее. Оно принадлежит тебе. – Аджи улыбнулась и скрылась за дверью.
Я повертела письмо в руках, пощупала бумагу. Папин почерк! Он держал в руках это письмо и теперь будто ненадолго вернулся ко мне. Я развернула листок.
Дорогая ааи!
Приветствую тебя и надеюсь, ты в добром здравии. Здесь, в Америке, у нас с Тарой все неплохо. Тара хочет выйти замуж за музыканта, которого зовут Брайан, и хотя я понимаю, что она идет на это лишь для того, чтобы заполнить пустоту в своей жизни, но изменить я ничего не в силах. Тара уже взрослая. Да и кто я такой, чтобы указывать ей, как прожить жизнь? Разве сам я всегда жил так, как мне хотелось?
Одно чувство мучает меня – вина за то, что я не относился к Мукте как к дочери. И еще за то, что я солгал Таре, сказав, что Мукта умерла. Но ты же понимаешь меня, да? Я всегда говорю себе, что это был единственный способ помочь Таре забыть о случившемся, особенно после того, как погибла ее мать. Сколько бы мы еще прожили в Индии, пытаясь избавиться от воспоминаний?
Как бы мне хотелось рассказать обо всем Таре, дорогой моей девочке, но, боюсь, тогда она отвернется от меня, я потеряю ее уважение и доверие и она перестанет мною гордиться. И что ей тогда останется? Моя вина?
Ракеш учит нас поступать правильно, не причинять никому страданий и всегда давать другим второй шанс. Я тоже пытался быть таким. Когда ты уговорила меня забрать Мукту в Бомбей, я растерялся. Мне хотелось успокоить свою совесть и знать наверняка, что она моя дочь. Впрочем, иногда я это чувствовал: она смеялась совсем как я, и зеленые глаза тоже унаследовала от меня, а еще она всегда заботилась о других больше, чем о себе. Но потом меня вновь охватывали сомнения и казалось, что она не может быть моей дочерью. Я решил, что правильнее всего будет поселить ее в нашей квартире и попросить выполнять разные мелкие поручения по дому. Я убеждал себя, что такая участь в тысячу раз лучше, чем та, что была уготована ей судьбой. Я считал такой поступок правильным. Разве мог я предположить, что они с моей Тарой настолько сблизятся и станут как сестры, что они будут не разлей вода? Когда я видел их вместе, как они болтают о книгах или смеются, то готов был признать Мукту своей дочерью. Но каждый раз меня мучил вопрос: а может ли проститутка вообще знать, от кого родила ребенка? Возможно, будь я до конца честен сам с собой, я бы понял, что мне стыдно быть отцом ребенка, чья мать – проститутка. Наверное, мне уже никогда не узнать, была ли Мукта моей дочерью, но я действительно мог быть ее отцом.
Глупец, сколько я времени потратил на эти детские споры с самим собой! Вместо того чтобы раздумывать, моя ли кровь течет в ее венах, мне следовало просто относиться к ней как к обычному ребенку… ведь она и была всего лишь ребенком! Мне следовало относиться к ней так же, как к моей Таре… Неужели я умру, не обретя прощения?
Надеюсь, твоя доброта ко мне останется прежней.
Твой любящий сын
Я сложила письмо, вышла в сад и опустилась на скамейку. Благоухали цветы, с лазурного неба на меня глядело слепящее солнце. Неужели все мы скрываем что-то от тех, кого любим? Боимся, что узнай они, что мы натворили, каковы мы на самом деле, то разлюбят нас? Я перечитала письмо, снова и снова всматриваясь в написанные папой слова, представляя, будто он сидит рядом и читает мне их вслух. Я плакала по его измученной душе, разрывавшейся между желанием признать свое дитя и нежеланием причинять боль ааи. Я смотрела в небо и кричала на папу, злясь на него за то, что он не дал Мукте прожить лучшую жизнь. Я каялась ему – нет, окружающей меня пустоте, – укоряла себя в глупой прихоти, из-за которой похитили Мукту. Если бы не я, наша жизнь сложилась бы иначе, жизнь Мукты сложилась бы иначе. И я надеялась, что отыщу Мукту – ради нас обеих.
1997
– Вы так добры ко мне – вы мне поможете? – спросила я одного из клиентов. – Поможете сбежать отсюда? Или хотя бы просто передадите одному человеку, что я здесь, чтобы он мне помог? – Мне казалось, что, взывая к его доброте, я могу рассчитывать на сочувствие, но в его глазах мелькнул страх.
– Это меня не касается – это ваши здешние дела. А мне неприятности не нужны. – Он быстро собрался и выскочил за дверь. Больше я его не видела.
Сперва я время от времени обращалась с подобными просьбами к хорошим клиентам – добрым и приветливым, тем, кто, как я думала, не проговорится Мадам, но потом поняла, что чересчур доверчива. Если Мадам узнает, что у меня на уме, то опять запрет меня в той каморке без окон. Потому я решила больше не просить о помощи и надеялась лишь, что однажды встречу того, кто вытащит меня отсюда.
Вскоре я поняла, что большинство приходящих к нам мужчин либо пытаются от чего-то сбежать, либо кого-то ищут. Некоторые вообще не разговаривают – они приходят и уходят, словно выполняя какие-то обязательства. Многие рассказывают о жизни, о женах и детях, делятся со мною воспоминаниями. Они показывают мне фотографии своих отпрысков и миловидных супруг и бормочут: «Ты одна меня понимаешь». Я научилась кивать и улыбаться, но я никогда не понимала, зачем таким счастливым мужчинам искать удовольствия на стороне. Наверное, каждому из нас есть что скрывать, у каждого имеется тайна, надежно спрятанная под коконом счастья.
Одного мужчину я любила по-настоящему. Его звали Санджив, и вместе с ним мы собирались сбежать.
Когда Санджив появился на пороге моей комнаты и в моей жизни, мне было девятнадцать. Сначала я подумала, что он один из тех, кто показывает фотографии и рассказывает о себе. Вдруг именно он поможет мне выбраться отсюда? Но это было до того, как я влюбилась в него. Когда он пришел ко мне впервые, то остановился на пороге и посмотрел на меня так, словно я была загадкой, которую он пытался разгадать. Высокий и хорошо сложенный юноша лет двадцати с небольшим, он стоял у двери и улыбался мне. Мой вид оставлял желать лучшего: предыдущей ночью один из клиентов избил меня, и лицо опухло. Но Санджив, казалось, этого не замечал. Он подошел ко мне и поставил кассетный магнитофон, а сам сел рядом и, нежно подхватив упавшую мне на лоб прядь волос, заправил ее за ухо.
– Кто это сделал? – ласково спросил он.
На глазах у меня выступили слезы. Такой доброты и нежности я уже давно не видела.
– Если не хочешь, не говори. Ты знаешь, что это такое? – Он показал на магнитофон.
– Да, это магнитофон. (Похожий стоял у Тары дома, ее папа часто слушал его.)
– Угу. – Он улыбнулся, и его лицо словно засияло, отчего я тоже заулыбалась. – Я музыкант, и сейчас у меня тяжелые времена. Я сочиняю музыку и хочу, чтобы мы вместе кое-что послушали. Меня зовут Санджив.
