По поперечной улице, между двойным рядом солдат, маршировала вереница юношей и молодых людей – каждый из них нес каравай хлеба.

– Рекруты, – сказал Дауд-бей.

Часто мы встречали унтер-офицеров в сопровождении двух вооруженных людей, бродивших среди толпы и пытливо всматривавшихся в лица молодежи: они выискивали среди них годных людей, еще не призванных в солдаты. Рев и топот ног, яростный вой и крики боли привлекли наше внимание к соседнему переулку, где с сотню мужчин и женщин всех наций волновались перед дверьми какого-то магазина; кисти фесок танцевали в воздухе, взвивались и тонули жадные руки, вопили придушенные голоса, а там, где кончалась толпа, два полицейских лупили по спине всех, до кого только могли дотянуться, – хлоп, хлоп!

– Очередь за хлебом, – пояснил Дауд. – Сотни таких мест по всему Константинополю. В Анатолии вполне достаточно зерна, но товарные вагоны нужны армии, – так, по крайней мере, говорят.

Я заметил, что накормить город должно быть делом не особенно трудным.

– Возможно, – сказал он с ироническим кивком. – Слыхали ли вы, ходит слух, что городские чиновники попридерживают продовольствие, чтобы поднять цены? Это, конечно, ерунда, однако такие вещи случались прежде. А потом и наши германские братья более или менее ответственны за это. Они уговорили наше правительство переписать все население города – вещь, которую невозможно было сделать ни разу после пятнадцатого столетия. Но на германцев можно положиться во всяком деле. Правительство забрало все пекарни и закрыло их на три дня, во время которых было объявлено, что каждый должен выхлопотать себе хлебную карточку, чтобы иметь возможность купить хлеб. Мало-помалу нас всех зарегистрировали, ведь нужно же человеку есть. Вчера вечером, на задних улицах Пера я наткнулся на пекарню, в которой были распределены все запасы. Перед ней галдела толпа людей, не успевших получить хлеба. Сперва они разбили окна, несмотря на колотивших их полицейских, а потом начали срывать турецкие флаги, вывешенные на всех домах в честь взятия Новогеоргиевска. Они кричали: «Что нам за дело до побед! Дайте нам хлеба!»

Мы сидели, поджав ноги, в лавке Юссуф-эффенди ходжи, на Мизр Чарши, то есть на Египетском Базаре, где продаются аптекарские снадобья. Тусклый свет, проникавший через затянутые паутиной окна, расположенные высоко в сводчатой крыше, покрывавшей базарный ряд, создавал прохладную тень, насыщенную запахами парфюмерии, аптекарских снадобий, зелья и странных восточных медикаментов, кофе из Адена, чая из Южной Персии. Выбеленный свод над нами был испещрен множеством черных завитушек, петлями молитв к аллаху и змеями Эскулапа, сплетавшимися в стихи из корана. Над лавкой был вычурный, покрытый паутиной карниз из резного дерева, а оттуда, из смутного полумрака, свисали связками разные заморские предметы: нищенские чаши дервишей, сделанные из ломкой кожи морских животных, страусовые яйца, черепаховые панцыри, два человеческих черепа и, что бросалось в глаза, нижняя челюсть лошади. На прилавке и задних полках были тесно расставлены стеклянные банки и глиняные горшки, – в них сырая амбра, комья камфары, гашиш в порошке и кусках, индийский и китайский опиум и жидкий опиум из Анатолии, пучки засушенных трав для лечения чумы, черный любовный порошок для привораживания, кристаллы для полового возбуждения, талисманы для отвода дурного глаза и поражения ваших врагов, благовонное масло из роз, чурки сандалового дерева и сандаловое масло. Маленькая темная комната позади магазина была загромождена тюками и кувшинами, когда Юссуф-эффенди засветил лампу, комната выглядела и пахла так же, как подземелье Сорока Разбойников. Он задержал нас своими поклонами, размахивая правой рукой и снова и снова прикасаясь ею к своим губам и лбу. У него высокая, полная достоинства фигура в длинном кафтане из серого шелка и в феске с обмотанным вокруг нее белым тюрбаном религиозного учителя; черная, лоснящаяся борода, закрывающая его властный рот и сверкающие зубы; темные глаза, ласковые и проницательные.

– Салям алейкум, Дауд-бей, – мягко произнес он. – Мир да будет с вами.

– Алейкум салям, Юссуф-эффенди, – ответил Дауд, быстро прикасаясь рукой к губам и лбу. – Это мой друг из Америки.

– Хош гельдин. Милости просим, – любезно сказал мне ходжа с неизменным движением руки к губам и лбу.

Он не сказал «салям», которым магометане приветствуют только друг друга. Ходжа говорил только по-турецки.

– Бедри! – крикнул он и хлопнул в ладоши, и откуда-то из недр магазина вынырнул маленький мальчик. – Кофе, хайде!

Мы сидели в прохладном душистом полумраке, прихлебывая густой сладкий напиток, куря из длинных деревянных чубуков папиросы, которые мы крутили из отборного самсунского табака.

– Как себя чувствует эффенди? – приветливо бормотал ходжа, соблюдая ритуал восточной вежливости.

Каждый наш глоток, каждую нашу затяжку папиросой он сопровождал прикосновением к своим губам и ко лбу, на что мы отвечали ему тем же.

Ходжа был влиятельным человеком в Стамбуле. В течение двадцати лет он был муэдзином в мечети Зеирик Килисси, которая была некогда церковью «спасителя» и в тени которой до сих пор еще стоит саркофаг императрицы Ирины; потом руководителем молящихся по пятницам в самых больших мечетях, популярным учителем и известным доктором; наконец, его приглашал султан Гамид читать молитвы в Йилдыз Киоск, куда султан замкнулся из страха быть убитым.

– Я знаю много небылиц об американских чудесах, – любезно сказал Юссуф-эффенди. – Там, говорят, есть дворцы много выше, чем те, что возводились джинами в старинные времена, и я слыхал, там есть злой дух, – здесь глаза его замерцали, – который гордо шествует по вашим улицам и пожирает людей. Его не знают ни в какой другой стране. Как-нибудь я поеду туда, так как я предвижу, что опиум там расценивается на вес золота.

Он переводил свой взгляд с Дауд-бея на меня.

– Вы заметно отличаетесь от нас, вы – западные народы, – говорил он. – Дауд-бей прекрасен, но он чересчур утончен и слишком много думает. У него когда-нибудь начнется нервное подергивание. Ему не следует курить табак, а нужно побольше есть яиц и молока. Передайте американскому эффенди, что мне кажется, что он не думает слишком много, и счастлив. Я поступаю точно так же.

Я попросил Дауда спросить его, сколько у него жен. Ходжа понял мое невежливое любопытство и улыбнулся.

– Пекки! Хорошо! А сколько жен у эффенди? – ответил он. – Думает он, что для магометанина легче содержать двух жен, чем для христианина? Да сохранит нас аллах! Женщины очень расточительны. У меня только шесть знакомых, у которых больше одной жены. Когда в мой гарем приходят ночью армянские торговцы живым товаром, чтобы продать прекрасную одалиску, я отвечаю им пословицей: «Сколько женщин может прожить на пищу одного человека?»

– Что думает Юссуф-эффенди о войне?

– Война? – спросил он. И уклончивое выражение на его лице показало, что я затронул вопрос, который его глубоко задевал. – Мой сын в траншеях Галлиполи. На все воля аллаха! Нечего думать о том, хороши ли войны или плохи. Мы воинственная нация, мы османлисы.