– Разрисовано его высочеством цветными чернилами, – гордо сказал дворецкий. – Его высочество пишет также ландшафты.

Он обвел нас вокруг комнаты и продемонстрировал перед нами с дюжину картинок на кусках слюды, вроде тех, которые делают дети своими первыми детскими красками…

Мы вставали, садились, приветствовали, снова поднимались, сопровождая каждый глоток кофе цветистыми комплиментами. В конце концов чашки были убраны, и дворецкий удалился, кланяясь и сложив руки на животе. Дауд шепнул мне, чтобы я не сидел, положив ногу на ногу, так как в Турции это считается признаком дурного тона.

Двадцать минут. Появился евнух и пригласил нас следовать за собой. Мы вышли в расположенный за домом сад, в маленький закуток, который принц сделал для себя из посаженных молодых деревьев и камышевых стульев. Там нас встретил дворецкий с еще большими поклонами и комплиментами. Пятнадцать минут. В отдалении хлопанье в ладоши. Из-за кустов выскочили два евнуха и встали у дорожки. Дворецкий подпрыгнул, точно его подстрелили, и поспешил по дорожке встретить своего царственного повелителя, Ахмет-эффенди. Это был толстый и короткий, распухший, маленький человечек в феске, с бледным пятнистым лицом. Крошечные жесткие усы торчали прямо на верхней губе. На нем была серая визитка, высокий тугой воротничок, серый шелковый галстук с воткнутой в него булавкой, в форме подковы из синего стекла, а его толстые ноги были втиснуты в лакированные ботинки с фиолетовым матерчатым верхом, зашнурованные желтой шелковой тесемкой. Его рот нервно подергивался, и, подходя туда, где мы стояли в почтительной позе, он все время перебирал пальцами. Он несколько раз подряд быстро прикоснулся к губам и лбу, протянул вперед руку, как будто собираясь пожать мою по западному обычаю, подумал хорошенько, отдернул ее назад и осторожно присел на край стула. Мы тоже сели, он быстро вскочил на ноги, заставляя этим и нас встать, и попробовал другой стул. Потом бросил на нас быстрый подозрительный взгляд и уставился взором поверх наших голов.

Дауд проделал обычные приветствия, на что его высочество ответил, как потом рассказывал Дауд, на плохом турецком языке.

– Я привел с собой своего друга Джона сына Чарльза, корреспондента американской газеты, который хочет засвидетельствовать вашему высочеству свое смиренное почтение, – сказал Дауд.

– Я никогда не разговариваю с репортерами! – внезапно выпалил принц Ахмет. А затем, поняв, что он сказал нелюбезную вещь, он мучительно покраснел и продолжал: – Я весьма почтен его и вашим визитом. Я очень люблю иностранцев. В прошлом году я пытался изучить английский язык, так как я в восхищении от англичан. Но я не мог заставить свою голову сосредоточиться на этом. – Он неожиданно повернулся в мою сторону. – Peoutefa di! Пиутифа ди! – сказал он.

Я посмотрел на Дауд-бея, ожидая его перевода, но он делал мне из-за спины принца какие-то необыкновенные знаки.

– Пиутифа ди! Пиутифа ди! – кричал Ахмет-эффенди срывающимся голосом.

Его высочество говорит, что сегодня «прекрасный день»[14], по-английски, чудак вы, – пробормотал Дауд.

Принц побагровел от гнева, Дауд сверкал глазами, а я был уничтожен. Десять минут напряженного молчания.

– Принц хочет знать, как выглядит Нью-Йорк, – пояснил Дауд.

Я рассказал о подземных дорогах, о подвесных железных дорогах, о громадных толпах народа, спешащего по узким, прямым ущельям, в которых солнце показывается только на один час в день – так высоки окаймляющие их огромные постройки: двадцать этажей, тридцать этажей, сорок этажей… В то время как я насчитывал их, принц, разинув рот, блуждал глазами по небу, стараясь представить себе эту картину. Наконец он покачал головой и улыбнулся. Из-за недостатка темы снова наступило молчание. Принц елозил на месте и перебирал пальцами.

– Вот вы корреспондент, – произнес он наконец с каким-то нервным сарказмом, – может быть, вы расскажете нам какие-нибудь новости.

– Вашему высочеству известно, – ответил я, – что в нынешней войне никто не знает меньше новостей, чем корреспонденты. Но ваше высочество – сами высокопоставленный османли в государственном совете. Ваше высочество сами могли бы сообщить нам кое-какие новости…

– Что? – перебил он меня спесиво и гневно. – Вы смеете просить у меня это в первый же день нашего знакомства? Вам надо знать меня по крайней мере два года, прежде чем осмелиться задавать мне вопросы!

Снова он пришел в жалкое смущение и застыдился своего ничтожного нервозного подозрения.

– Я ничего не знаю о войне, – прибавил он упавшим голосом. – Я не состою в государственном совете.

Несчастное, беспомощное, заброшенное существо, ненавидящее жестокий мир, напавший на его страну, ненавидящее турок, потому что они свергли с престола, заключили в тюрьму его отца… Потерявший всякое значение, без всяких денежных средств, неспособный изучить математику или выучиться управлять автомобилем, – две вещи, которые он пробовал, – рассеянно и беспокойно прохаживающийся по своему маленькому мирку и преисполненный желания иметь хоть какую-нибудь связь с миром, – таков был принц.

Я присутствовал на селямлике и видел седобородого, немощно улыбавшегося, трясущегося старого султана, выезжавшего из Йилдыза на молитву с сидевшим рядом с ним Энвер-Пашой, фактическим правителем Турции, – тридцатитрехлетним военным министром, который был некогда уличным разносчиком, – в то время как важные государственные сановники бежали рядом с коляской, а пышная, одетая в красное, придворная охрана кричала: «Падишах, чок яша! Да здравствует падишах!»

Я бродил по обширным, грязным коридорам Сераскерата, военного министерства, украдкой осматривая ящики для укладки вещей, которые все еще стояли в коридорах: три раза упаковывались бумаги и ценности министерства для поспешного бегства, когда слухи об английских победах в Дарданеллах облетали весь город подобно блуждающим огням…

В чердаках и подвалах я встречался с армянами, которые прятались там месяцев пять и более, чтобы избежать «изгнания», которое означало верную смерть в пустынях Малой Азии. Из окон Американского морского клуба я приветствовал пленных англичан, когда они проходили мимо – худые, истощенные, больные люди, с глазами, впалыми от слабости и зрелища слишком щедрого и ненужного кровопролития. Высокопоставленные турецкие чиновники говорили мне в частных разговорах о своей тлеющей ненависти к германцам и своей наивной уверенности, что после войны германцы уйдут, оставив «Турцию для турок»…

– Мы не ненавидим христиан, – говорил Юссуф-эффенди. – Мы ненавидим только дурных людей. Есть хорошие христиане и плохие христиане, точно так же, как есть хорошие османы и плохие османы. Но в Турцию понаехало, кажется, слишком много плохих христиан. Сегодня на базаре вы спросили, из чистого ли янтаря были те четки. Купец-армянин сказал, что да, но я знал, что это не так. Турок не солгал бы так. Армяне и греки заламывают с вас в четыре раза больше, чем действительно вещь стоит, потому что они видят, что вы – иностранец. Турок запрашивает одно и то же и с иностранца, и с турка и ждет, что вы будете торговаться. Уличные женщины Пера и Галаты все христианки. Турчанок-проституток нет.