Может быть, оттого, конечно, что видела его, Николая Андреевича, впечатлительная отроковица Луша почти ежедневно, когда «Василием ходила», – жили-то и тогда они через заборишко ведь только, а тот, заборишко, тогда ещё пореже был да и пониже – как на ладони было – из ограды-то в ограду.

Говорят, что сказывается. Возможно.

Смотрит, например, беременная женщина изо дня в день на своего мужа, и младенец, ясно, уродится на отца похожим, если греха тут не подмешивать, заглядывается больше на своё отражение в зеркале, в силу каких причин, неважно, то и…

Словом, понятно, вот вам и генетика, а всех и всё, на кого и на что можно насмотреться за девять месяцев беременности – срок, и не вечность пусть, но и не малый, – здесь и не перечислишь, не предугадаешь, да и надобности нет такой. Понятно.

А сыновства Василий, к чести его следует заметить, как какой-нибудь там ушлый самозванец, и не домогается, хоть и выгодное это предприятие, а уж нынче и особенно: чем ближе к власти, тем сытнее, к тому же риск-то нынче малый – и называет Валюха не иначе как дядей Колей, у которого, кстати, и своя семья не в недоборе – тёща, продавец на заслуженном отдыхе, жена, работает библиотекаршей, и три дочери, школьного ещё все возраста: нет за столом пустого места.

С зелёным эмалированным ведром, полным золотисто-чёрными и как будто веснущатыми щуками, вступил Василий Буздыган в ограду к сановитому соседу. А тот как раз дрова под навесом по-простецки колет – то ли баню топить собрался, то ли так, про запас готовит? – редкая минута выдалась свободная – использует.

– Дядя Коля! Здорово, – весело – давно не видел будто, так уж и рад вроде безудержно – говорит Василий, человек просто весёлый. – Бог в помощь, – говорит, – дрова в тепло. – Стёкла веранды яркий солнечный свет отбрасывают на него – Василий жмурится. – Щуки не купишь у меня?.. Свежесолёненькая, не забыгала ещё – хоть жарь, хоть парь, а хоть и так её ешь – с картошечкой, с чайком, дак белорыбицы не надо.

Расколол Николай Андреевич полено с маху, подсобив себе коротким грудным креком, другое на чурку ставит – колоть удобнее ему на чурке – и спрашивает, не оборачиваясь в сторону вошедшего, но узнав его по голосу, конечно:

– А почём она у тебя?.. Хвалёная-то.

– Да как у всех и как обычно. Не дороже денег, не дешевле, – отвечает Василий, вприщур изучая тем временем жирного огненно-рыжего кота, кастрата, развалившегося в дрёме на залитом сентябрьским солнцем некрашеном крылечке: будто от солнца то воспламенилось – так бы мог кто-нибудь подумать сослепу, но не Василий, зрение у Василия острое, отточенное об водную гладь, о поплавок подправленное, глазастый, он и подумал по-другому:

«Ох, паразитище!.. И разнесло же!., словно борова. Надо поймать тайком и Карабану отнести – с капустой свеженькой потушит, съест, тот – как китаец, хоть и сволочь!.. Лопает всё, что растёт или шевелится».

– На нас кризис не повлиял, – продолжает Василий, переводя взгляд с кота на его хозяина. – Выстояли, поднапрягшись. По двенадцать.

– Тысяч?!

– Рублей.

– Это по-новому-то?

– Да. Желательно, не бартер… лучше в «зелёненьких», ну и, конечно, не в рассрочку.

Сказал так Василий, стоит после, хохочет – как будто анекдот смешной только что рассказал или выслушал.

Присвистнул Николай Андреевич продолжительно, фигурно, будто бы рябчика подманивая. Завязил топор в полене. Вытащить его силится – и говорит так – с передышками:

– Ох и ни хрена себе… конечно! – словно он не топор, а палец засадил в расщелину. – Аж по двенадцать… Магнат какой-то! – не рыбак… Круп немецкий, лорд английский… Это скажи кому, кто же поверит-то… Они у тебя чё, изюмом или изумрудами, как у жида, нафаршированы?! Поди что. Ты не еврей ли уж?.. Чёрный-то вон такой да кучерявый… Я ведь их, парень, денюжик-то, не рисую, как художник, на машинке не печатаю. И президенту, слава Богу, не свояк, за одним столом с ним не алкашил… Совсем, гляди-ка, распоясались. Такая наглость. Бизь-не-сме-ены!

– Дак – х-хе! – и я ведь тоже, – реагирует на нападение рыбарь, – из пластилина не леплю их, щук-то… не ваятель. За ними походить ещё ведь надо, язык-то на плечо, как полотенце, вывалив, да и ходары хорошенько – и не чьи-то, а свои – по-выламывать – по берегу-то… не по ограде. Это Емеле-то – тому… дак сказка!

– Из пластилина!.. Ох!.. Ну, ты и скажешь тоже, – говорит Николай Андреевич, кое-как всё же вызволив из полена крепко засевший в нём топор. – Ядрёна печка!.. Вот где заклинил, так заклинил… Словно между небом и преисподней… А между чем и чем ещё, так не скажу… Из пластилина… Ну, ты и умник… Ротшильд! – и почему тебя так не назвали? А подошло бы. Ротшильд Рокфеллерович Буздыган – давал бы жару. На пластилин-то тебе теперь, парень, хоть всехдо последней щук из Кеми повыдёргивай и продай, предприниматель, средний класс, или себя, и бабушку ещё в придачу, китайцам вон в работники навяль, а поточнее-то, так в батраки, не хватит денег! Это уж точно. Из пластилина!..

Ну и догадался. Моим девчонкам – для каких-то там уроков в школе требуют, не знаю, – купить никак вон не могу, не по карману, а не чета уж вроде… Здорово придумал… Из глины… Во-о!.. Из глины – так бы уж и говорил – той-то полно везде, а то… Философ… Ну ладно, – сам себя перебивает Николай Андреевич, со всех сторон, как интересную находку, обследуя внимательно берёзовое суковатое полено, примериваясь, похоже, где и как бы по нему удачнее тюкнуть, чтобы оно раскололось, – оставь… выбери, какая там крупнее да потолще… да чтоб не постная, как палка, то подсунешь. Сам после взвешу… Ещё кантарь бы отыскать, валялся где-то, где, не помню… А деньги вечером вам занесу. По двенадцать!.. Так и разденешь, кулачье отродье, по миру пустишь, как правительство. Там, где повыше, положи… мне пока некогда, не оторваться… чтобы Ваучер Борисович не прихватизировал – морду-то, ишь, мироед, уже по ветру разворачивает, чует, пропасть, хоть и дрыхнет… Там, на штакетину, на столб ли где… Он недопрыгнет – задница либеральная – как у Гайдара.

Думая: «А если Рыжий, паразит, и доберётся и сожрёт, то мне-то чё – купля-продажа состоялась! Он, договор-то, ведь дороже денег. Так что, Борисович, можешь и слопать», – достал Василий из ведра щуку, килограмма на три или на четыре, и повесил её за жабры на штакетину палисадничка, а после – руку об штаны от слизи рыбьей вытирает – и говорит:

– Может, ещё тут вот какую?.. Все будто на подбор – как гренадёры. И – сертификат: пасть-то раскрой им – без печати… А то с одной-то, при семье… рот только запачкать.

– Эту попробую сначала… А то, говорят, она сейчас тиной шибко отдаёт, осенняя-то, и навар с неё зелёный, как с крапивы.

Курица, белая, большая, неуклюжая, совсем – по виду её – глупая, как гадрозавр, чуть ли не скрипя ступеньками, взбежала на крылечко – проскочи она маленько дальше, кажется, и дверь бы на веранду проломила – принялась с ходу клевать пушистый хвост Ваучера – не отстраняет Ваучер хвоста: что не спит, наверное, не хочет людям выдать.