А тут ударили первые заморозки. Сковав ледком пока что только лужи, густо посыпал с лесу жёлтый, жухлый лист. И покатился дружно рунами с верховьев каменистых речек и ручьёв хариус, и чёрноспинный, и беляк, зарезвился, ловкий и красивый, в чистых ямах – соблазнительно: не приведи Господи кому заядлому вдруг обнаружить – покой утратит, сна лишится; безразличному-то – ладно: и не такого мимо пробежит – не разволнуется. Но что тут скажешь – каждому своё.

Связано ли как-то с этим событием в природе, не связано ли, трудно и предположить, но, тем не менее, пропал Василий, совсем не стало парня видно, то хоть в уборную когда да выйдет из избы, теперь – как в воду будто канул: ни в ограде, ни в окошке – не промелькнёт, не обозначится.

Забеспокоился Николай Андреевич, недоброе что-то заподозрил, но у Марфы Егоровны он ни о чём решил не спрашивать, зная, какой получит результат – ничейный, – размыслил действовать иначе.

Похолодало. Иней на всём, что не в загнёте. Куржак и на траве – хрустит та, тронь её только, и ломкой сделалась – как ягель. Опока развесилась рясно на кустах и на деревьях. Свет слабенький скользнёт едва, чего коснётся, то и засверкает.

С утра ещё задул крепкий сиверок и не сбавляет. Скрипят в Сретенском, раскачиваясь мачтами, многочисленные скворечники – привычно уху. И – к ним – антенны. Всё – на жердях, а те – до неба. То где-то брякнет вдруг плохо прибитая доска – распознаваемо. Шумит глухо и монотонно окруживший плотно, как острожным чесноком, Сретенское ельник – в пестиках гнётся, тужится в корнях. Не тихо. Хоть и собаки – те помалкивают: в лае от ветра-морозника пасти выстужаются у них – поэтому, быть может, и не лают. Вечер к полуночи – каким в начале был – уж и забылось. Темно совсем бы, да луна нет-нет и просочится через несплошные тучи, вынырнет из-за них, а показалась чуть, так и достаточно, уже и можно что-то разглядеть. И видно:

Бредёт от ельника к селу кто-то – ногами кое-как перебирает – так кажется; к буздыгановскому огороду направляется задами – больше тут некуда; держит на плече длинную палку, удилище ли; а сам согнулся на один бок – как от тяжёлого чего-то: с другого боку-как припёка – рыбачий кан, пожалуй; перелез через изгородь – не проворно; позвал негромко, обернувшись: «Жулик, Жулик»; к бане, мёрзлой ботвой картофельной потрескивая коротко, но гулко, подступает; приблизился совсем. И тут.

Вышел из-за бани другой кто-то – порывисто, преградил путь тому, кто с палкой, с удилищем едва передвигался. И говорит – нисколько и не медлил:

– Ну, так и что, парень?.. Здорово!

Наползла на луну тучка – померк иней, тучка малая – сползла с луны скоро, – и опять кить заискрилась меленько, игольчато.

Отвечает тот, который с удилищем, но не тотчас же – после заминки:

– Ух, дядя Коля… Ну и напугал. Ведь и заикой сделать можешь, – сказал так и спрашивает, отдышавшись: – А чё ты тут-то? – Голос у него сиплый, речь прерывиста – нет будто сил и говорить. Снял с плеча кан, поставил его на землю, лямку из руки не выпуская. Стоит – выпрямился.

– Да караулю. Вынудил, – говорит тот, который из-за бани резко вышел.

– Кого?

– А ты как думаешь?

– Не знаю. Зайцев, ли чё ли?

– Зайцев!.. Зачем мне зайцы-то?.. Тебя.

– А чё меня-то караулить?

– Да потерял. Давно не видел. Беспокоюсь.

– А чё тако?

– Да так. Соседи всё-таки… И как рыбалка?

– Да уж какая там рыбалка, – говорит тот, который с каном. – Не до рыбалки, дядя Коля… Это уж так я… На Медовом-то оказался… гляжу, в Бобровке, в Долгом плёсе… вода-то – как слезиночка младенца… ходят, гуляют косяками… дак и не выдержал – немного покидал.

– Ну, ясно, парень, – покида-ал! Речки весь день не покидал – вот это верно. Да и, на самом деле, как тут удержаться! Это какой же силой-волей надо обладать – нечеловеческой! Конечно! Я бы тебе да не поверил! Кстати, а что ты там, на Медовом-то, позабыл?! Это ж у чёрта на куличках!

– Как чё, расследовал.

– Это кого?

– Гусей, кого.

– Кого?!

– Гусей.

– Гусей?!

– Гусей.

– Гусей… Ну, ты и на-а-аглый… прямо и не знаю.

Луна то спрячется, то выглянет опять. Иней: угаснет, заблестит.

Подсеменил, о комья стылые земли бренча когтями, к беседующим пёс и начал к ним, как будто век назад расстались, ластиться.

– Жулик, Жулик, – говорит один.

– Паш-шёл отсюда! – говорит другой. И дальше он же: – А они как там, чуть ни у Ялани-то, могли бы, гуси, очутиться?! В Африку полетели, в тёплые края?.. Так что-то не пойму… Ялань от нас на север вроде… Ты объясни!..

– Да оно… Мало ли… Это я чтобы исключить, окружность поисков немного сузить. Методом исключения… Теперь туда уж не попрусь. Круг, пусть маленечко, но сократился, и не маленечко вон…

– Ну, так ещё бы! – вон как сократился… Не попрусь… Всех, поди, харюзишков бедных из Бобровки повытаскивал – кан-то полнёхонький, смотрю, вон… Наверно, изверг, и малёчка не оставил на расплод-то. Отправишь бабку завтра продавать. Та еле ходит уж. А галька?

– Галька?.. Какая Галька?

– Галька! Галька!

– Чё-то… А о какой ты – не пойму… которой?

– Что возле дома у меня лежала: вечером высыпал, а утром-то уже тю-тю!

– A-а, ты про эту… А я уж думаю, какая… уже не дочь ли, испугался, потеряли… Это особый разговор.

Потом. Детали надо уточнить. Я, дядя Коля, шёл пока, сопрел… мне не простыть бы. Я пойду? – и затрясло его, как Каина, и кашлянул ещё – для убедительности.

– Ну ладно, иди, Бог с тобой. Только подумай хорошенько. А то найдётся у меня на твоё место претендент. Вон, знаешь, Вовка Мунин, зря шатается. Я как устроил, так ведь и расстрою. Имей в виду, я, парень, слов на ветер не швыряю.

– Да знаю я.

И разошлись.

Залаяли в селе собаки.

А тут, вскорости же, и налим, как на притчу, на Кеми полез в мордушки неуёмно, валом прямо, под забережником. И крупный. На реке уже, пока не рассветало, отыскал Валюх Николай Андреевич Василия Буздыгана. Подступил к нему и спрашивает:

– Ну как, уловисто?

– Да так, ничё, – отвечает рыбак.

– Хей-воробей!.. Ну, вот оно что, парень, – говорит Николай Андреевич, – терпенье кончилось моё, всё, хватит. Даю тебе последнюю неделю сроку: не найдёшь гусей и гальку или тех, кто всё это упёр, считай, что ты уже уволен! Неделю сроку-и свободен! Хватит! Достал! Хоть тут, на речке, после и ночуй… Тебе – как дом – тут!

– Да всё уж, всё уж, дядя Коля, дело раскручено… раскрыто… ну, не совсем ещё – почти что! Осталось мелочи додумать! – говорит Василий. И говорит: – Налима вот не купишь этого? Он, когда свежий, как треска… Ещё и лучше… А он свежий – живой ещё – вон шевелится.