где еще не все пропало.

Устрашающая догадка, что в человеческом мозгу отпечатыва —

ется все, что было им в жизни воспринято, научно определя —

ет нерасшифрованный характер рельефа безграничной тени

прошлого.

Если бы кому-нибудь пришлось впотьмах и как бы в слепоте,

да еще с зажмуренными глазами сконцентрироваться на

прощупывании разнообразных похожих и не похожих друг

на друга неровностей запечатленных подробностей, то в по —

добном калейдоскопе исчезло бы чувство какой-либо ориен —

тации.

И в итоге все слилось бы в нечто смазанное, где ничего кроме

этой беспредельной хаотической непрозрачной тени прожи —

того (в яви или во сне, но больше во сне) не осталось бы.

Искры вставной памяти глубоко пережитого способны осве —

тить этот забытый темный угол.

Конечно, за светящуюся точку можно принять и подмигива —

ющую гниль, исполненную жалкой настырности фосфориче —

ского излучения утомленного чёрта. Дар ошибки ищет

точности и не в состоянии ее найти, растрачивая свою жизнь

в одном лишь приближении к ней.

А дьявол смеется над ее недостижимостью.

Но, как сказал поэт: «настоящую крышу не спутаешь с грыжей».

Мы всегда подсознательно знаем, где чёрт, а где нечисть, и кто

прячется под такого рода альтернативой, которая нам нравит —

ся до тех пор, пока мы не надорвемся.

Тончайшая точность искорки коснется и освятит неверный

угол сожалеющего и раскаявшегося, но нерасколовшегося.

И тогда он сможет вылезти из подвальной тьмы на крышу,

а оттуда ему останется только полететь.

479. Превращение комнаты в многоточие

Si le ciel et la mer sont noirs comme de l’encre,

Nos coeurs que tu connais sont remplis de rayons!

Charies Baudelaire[47]

Тупик вечера в форме комнаты перечеркнут полутенями.

Потолок заваливается так, что если опираешься на него взгля —

дом, чтобы не потерять равновесия духа, то он, взгляд, стара —

ясь найти точку опоры, блуждает, и комната с каждым вздохом

начинает двигаться.

Тогда взгляд замечает в полутенях исчезающего потолка много —

слойное пространство и замедляет свое шарящее движение,

следуя теперь уходящему вглубь затихающему дыханию.

Уставшему от равновесия духу уже пора из этого места лететь

в другое.

Там он превратится в придаток хрупких и невесомых обстоя —

тельств.

Бывает нога, которая имеет склонность подворачиваться. Так

и ты. Вдруг обстоятельства начинают хромать — притом так

сильно, что ты уже не в комнате, а неизвестно где. И над тобой

образ неба, на который не смотришь, хотя он сам вниматель —

но тебя изучает, как сын.

А тебе все равно, потому что ты стареешь, а он вечно моложе

тебя и потому жесток. Он рад содрать с тебя солидный верхний

слой, прячущий взволнованные и панические движения

ошибочных состояний.

И тогда исконная беспомощность перед собственными сти —

хийными потрясениями принимает форму твоего я и начина —

ет бороться сама с собой.

Вот оно, самопознание, часть которого всегда оставалась не —

видимой.

И рухнуло то самое, что ты учился принимать за должное всю

свою жизнь. Оставшись вдруг без любимой игрушки, оказа —

лось, что ты словно потерял ногу — ту самую, что имела

склонность подворачиваться, — и стал теперь весь какой-то

стиснутый, одноногий, как статуя, навеки сохраняющая неле —

пое равновесие.

Зато возвратилось спокойствие, античное и мраморно-вековое.

Небо теперь лучится и любит тебя, но не прежним мелочным

и родственно-завистливым образом, а из близкого далека.

Впрочем, как же иначе к памятнику, к мрамору его грудной

клетки, к носу, прямому, как душа юноши, к локонам, как

будто сделанным из струй воды.

Ты сам видишь себя со стороны, этаким уютным, нескладным

и ненужным юношей, с головой, погруженной в воду (ведь

локоны журчат). Ты смотришь в подводный мир и ищешь

глазами рыб. И видишь раков — кроликов воды — поляны

подводных снов и мокрых облачных обманов. Рыба, отражен —

ная в глазах, нежно ударяет хвостом по щеке. Этот щучий

период юности, когда, оступившись, ты оступался еще раз

и потом еще, так что равновесие легко и кое-как восстанав —

ливалось, хотя ноги стояли в воздухе, а подворачивание об —

стоятельств воспринималось как уплощение опасной кругло —

сти земли — врага квадратности комнаты, про которую по

вечерам можно было сказать, что она все-таки вертится.

И расширяется.

И я вместе с ней.

Как после сотворения мира, когда из одной точки он превра —

щался сначала в две (или это была зрительная иллюзия?) —

потом в три. И, наконец, в не перестающее с тех пор смущать

всех многоточие.

Но для кого-то многоточие, а для меня лучи.

480. Падение времени

Снег покрыл все, и скучавший до этого пейзаж принял вы —

ражение строгости умершего. Со своей непричастностью

к действительности он стал идеально точным слепком нена —

долго замерзнувшего времени. А для доказательства его од —

нонаправленности движение сверху вниз графически запе —

чатлелось сосульками. Ненадолго, ибо, размывая первона —

чально ясную форму снега, тающие потоки начинали искать

свои дыры, увлекая то, что становилось вчерашним снегом,

в царство подземных щелей и провалов. Стремление вниз, по

направлению падения времени оказывалось снова всесильным

и потому верным. Непобедимое его безволие увлекало абсо —

лютно все. Было бы напрасно представлять себе какой-нибудь

внезапно возникающий порыв, который скрадывал бы рав —

номерность этого движения вниз и который тем самым созда —

вал бы субъективную романтику «унесенности ветром» или

даже ураганом. Побеждало именно ощущение непреодолимо —

го засасывающего падения вниз, туда вниз, где страшно, не —

понятно и бесконечно. Но бесконечно ли? Ведь жизнь, которая

любит беспечную горизонталь и потому стремится к своей

собственной бесконечности, тоже вынуждена подчиняться

ограничениям