соседа и брата, пирамиды, или духа ее, сфинкса.

Но мы больше гадаем о том, что гадаем, т. е., угадав что-то, мы

только подбираем упавшие с воза соломинки и стебельки,

кусочки загадок.

И все равно находимся в состоянии гадания о гадании, успевая

все же мимоходом догадаться, что просветы в нашей жизни —

это процессы угадательные.

О чем же гадание-то? Не о следах ли на песке?

Следы же на песке говорят о прошедшем здесь мечтателе, чья

теперь невидимая тень все еще движется над ними, хотя

и в форме сумеречного, но прозрачного облака.

А он идет себе, охватывая тающим осколком глаз бездну

песчинок, и утешается своей единственностью.

Извне он напоминал движущийся город, завернутый во

многие ткани забывчивости.

Его обитатели выглядывали из окон его глаз наружу, так что

каждый из них видел что-нибудь свое.

Так, один из них увидел крошечную пирамиду, но мне такие

не попадались.

Другой же нашел в какой-то песчинке странную и редкостную

скульптуру, напоминавшую сфинкса с пустым и тяжелым

взглядом размытых впадин.

Третий же увидел некоего своего родственника, а может быть,

даже самого себя, каким он был однажды на старой фотогра —

фии, знакомой еще с детства.

В песчинках сокрыта галерея бюстов каждого представителя

человечества. Их немало, но с точки зрения песчинок (если

такая вообще вообразима) не так уж много (а то и просто

совсем уж мало).

Потому найти эти микробюсты нелегко, почти невозможно.

Не легче, чем песчинку золота на обыкновенном пляже.

Здесь уже потребуется не вымирающий какой-то там золото —

искатель, а настоящий и доброкачественный мечтатель, кото —

рый тоже, забредя в тупик эволюции, уже по-своему вымирает.

Так зачерпни же горсть песка и брось ее в море.

Волна нежно примет ее в себя, как бы любя, ненадолго под —

хватит ее, а потом деликатно отпустит.

На вершину пирамиды.

Ведь бывают же такие археологические эры, когда распоясав —

шееся море заливает пирамиду со всей ее красотой.

И в темной глубине подмышек пирамиды заводятся крабы.

478. Бег мыслей в час пик снов и раскаяний

(дар ошибки приближает нас к точности)

1

Листья треплют ветер и с содроганием отбрасывают капли

дождя.

Песня вырывается из птицы и прошивает серый шорох мол —

ниевыми узорами.

Я собираю всех тех, кого обидел, и читаю им лекцию о сожа —

лениях.

Отличники уходят, затаив презрение, не зная, что это вредит

их бессмертию.

Лекция продолжается, и слушатели напряженно спят и видят

свои подвешенные сны, в которых меня нет.

Я же им говорю, что хочу вместе с ними насладиться листвен —

ным колыханием дерева (вижу только часть).

Это так меланхолически прекрасно, что истома такого момен —

та гладит мою сморщенную совесть.

Впрочем, подобно давно съедаемому раком внутреннему

органу, ее давно пора оперировать.

Ведь люди с удаленным органом уже переполняют улицы

и, вежливо улыбаясь, уступают мне дорогу.

Однако некоторые, отчаявшись, нетерпеливо толкаются.

К счастью, мы пребываем на разных этажах и, хотя наши

пути подчас болезненно пересекаются, но воспринимаем мы

все же друг друга с точки зрения разных уровней.

Ну, хорошо: всех нас разделяет неизбежное физическое про —

странство, и — кто знает? — присыпанные различными ще —

потками времени, мы по своей сути мало чем друг от друга

отличаемся.

Может статься, что разные мы — это всего лишь не отдающие

себе в этом отчета те же самые «я», сами того не подозревая,

абсолютно идентичные и однозначные, что после смерти,

подобно рою пчел, полетят к одному гнезду, где всех ожидает

беспощадная и требовательная королева, дабы наказать и по —

жрать во имя своей славы.

Чтобы защититься от подобной абсурдной идеи, я взываю

к своим прошлым годам и надеждам, но в ответ они угощают

меня одними чувствительными уколами сомнительной све —

жести. Ведь то, что я считаю своим и безусловно пережитым,

теперь всего лишь театр жестов, игра теней. Нельзя сказать,

что это не волнует, совсем наоборот. По мере того как все

больше концентрируешься на пережитом, оно приближается

все ближе и ближе, жадно поедая реальность окружающего.

И однако, несмотря на это непобедимое приближение, ничего

так и не случается.

Приближение становится вдруг статичным и, подобно неяс —

ному, но значительному предмету, укрывает нас своей огром —

ной беспредметной тенью.

2

Так и жить дальше в тени прошлого, которое со временем

непременно сгущается вплоть до старческого мрака, когда за

ней уже ничего не видно.

Бездна поглотила человека, и, как глубоководная рыба, он

слепо таращит выпученные глаза.

Теперь я знаю секрет детства и его прелести. У него нет про —

шлого, и ясный дневной свет ему никогда не врет. Старость

ложь, да в ней намек, новым мальчикам урок.

Но им-то что! С глазами, прозрачными как стеклышки, они

воспаряют над своим мелководьем и жадно вдыхают в себя то

бесконечное число молекул, в котором каждая из них не

больше вселенной.

Но без прошлого могут жить лишь пчелы. Здесь же приходит —

ся питаться прошлым других.

Преуспевают отличники, торопящиеся набить свою память

неразжеванным запасом затвердевшего говнеца воспомина —

ний других, составляя из него мозаику, натасканную из

многочисленных людских углов, и они быстро принимают это

за подлинную реальность.

Так закладываются основы бездарности.

Воспоем же драгоценную крошку истинной памяти — эту

сверкающую пылинку из ныне неведомой страны!

В ней можно выгнездить пронизанный духом света призыв

к первому пинку открытия нового.

Темнота прошлого сделает все, чтобы ее поглотить, но стереть

уже не сможет, поскольку факт ее бытия неистребим.

Если в чернеющей беспредельности неподвижного прошлого

собрать все подобные искорки-мотыльки, то можно на них

забраться и улететь туда,