Тост встретили с одобрением и выпили за него дружно, лишь Эстезия Петровна подозрительное взглянула на Ильяса, и снисходительная улыбка тронула ее губы. Ее не обмануло невинное выражение, с которым Ильяс отставил пиалу.

— Ты говоришь — накрутят хвосты... — обернулся Муслим к Бурцеву. — Драться будем, э!.. Как с этим... с Феофановым.

Бурцев рассмеялся и, встретив вопрошающие взгляцы, стал рассказывать.

— Что говорить, опыт в драках у нас есть... — усмехнулся он. — Было дело в Сталинграде, как говорится. В пусковой период. А тогда мы полагали, что должны вмешиваться во все: чуть где заминка — оставил станок и побежал за тридевять цехов наводить порядок. Не знаю, может, в этом и было свое «рациональное зерно». Я вот смотрю, теряют некоторые то чувство, когда смотришь: улица — моя, дома — мои»... Да, теряют... «Завод — мой!» — это мы знали твердо. Теперь и представьте — перестали к нам идти поковки. Что такое? Бежим в кузнечный цех. А там некоторые ребята навострились на соседний металлургический завод бегать, пиво пить. Ларек у них был. И, сукины дети, ухитрялись еще и в цех приносить, в жестяных чайниках... Прибегаем — несколько молотов стоит. На свою беду, первым возвратился тот самый Феофанов. Рыжий такой верзила. Идет и из носика чайника посасывает.

— Сосет, э!.. — раззадорившись, воскликнул Муслим. — Димка берет у него чайник, нюхает — пиво...

— Ну и плеснул ему в лицо... — продолжал Бурцев.

— Он драться!.. — снова перебил Муслим. — А мы — злые...

— Вот-вот... — кивнул Бурцев.

— Как мы его били, э-э-э!.. — с восторгом закачал головой Муслим.

— А как нас обсуждали на комсомольском собрании, забыл? — засмеялся Бурцев.

— Э-э, наше дело было правое, — возразил Муслим, продолжая улыбаться. — Кого с завода вышибли? Феофанова...

Есть у подобных воспоминаний одна особенность — они могут разматываться до бесконечности.

— А как тогда Уорнер сердился, помнишь? — спрашивал Бурцев.

— Тай-ай оппи, э!.. — смеялся Муслим. — Давай споем его песню.

Попытались спеть, но оказалось, что забылись и слова на незнакомом языке и мелодия. Помнился лишь припев.

Рофаат с детски-зачарованной улыбкой глядела на них.

— Ой-ой-ой... — вздохнула она. — Вы даже сами не знаете, какой материал для историка пропадает в вас!.. Ведь вы стояли у истоков того, что в одно мгновенье и представить трудно. Нет, правда, вы — исторические личности... А сидите среди нас, как самые обыкновенные люди.

— Ну, я думаю, что все исторические личности, о которых пишут в учебниках — и великие и малые, — были в свое время самыми обыкновенными людьми, — обернулся к ней Бурцев. — Так же, может быть, ели плов, пили вино, имели красивых невесток... А если при жизни начинали чувствовать себя историческими личностями, плохо было их дело...

— Да, но осознать свое место в истории, по-моему, даже необходимо, — возразила Рофаат. — Ведь через год исполнится сорок лет нашему государству... Сколько за это время сделано и сколько труда вложено... А кем?

— Правильно, правильно, в самую точку, так? — поддержал жену Ильяс. — Думать надо, чтобы смысл не терять... Утром — на работу, вечером — с работы, привыкаем. А всегда ли думаем — зачем? Что делаем, что продолжаем?.. Ишак тоже работает... Почему я не люблю Таланова? Он главный смысл работы стирает, так?

— Думаем, Ильяс, думаем... — сказал Муслим, подвигав тюбетейку, словно она некрепко сидела на голове. — Не надо считать, что ты один думаешь, э...

— Я не считаю, так? — приподнялся Ильяс, готовясь к спору. — Но возьмем новый станок...

— Товарищи, товарищи!.. — запротестовала Эстезия Петровна. — Давайте не устраивать производственного совещания на дому! Провинившемуся — штраф... Только что бы такое им назначить, Рофа?

Она перегнулась к Рофаат, та что-то зашептала ей в ухо и прыснула. Эстезия Петровна торжественно подняла руку.

— Шея того, кто заговорит о заводе, будет натерта персиком! — изрекла она тоном судьи и, взяв со стола персик, подкинула его на руке. — Приговор обжалованию не подлежит и немедленно приводится в исполнение.

— Это еще что за казнь? — удивился Бурцев, не понимая, чему смеются остальные.

— А вот увидите... — погрозилась Эстезия Петровна.

На некоторое время все замолчали, посмеиваясь и поглядывая друг на друга. Хайри, сполоснув пиалы, принялась разливать чай из медного самовара с белыми пятнами олова.

Бурцев отхлебнул из пиалы, поставил ее на стол и взглянул на Ильяса.

— Хорошо... Ты все наскакиваешь на Таланова... — произнес он. — Что же, ты полагаешь, что он совершенно мертвая величина? Но в свое время на нас работали даже такие люди, как спецы. Люди другого мира, другого мировоззрения. А Таланов ведь не из их числа...

— Согласен... Но расшевелите его, так?.. Я не умею... — ответил Ильяс, приложив руку к груди. — Когда слышу его равнодушный голос, кровь у меня закипает!..

— Та-а-к... — зловеще сказала Эстезия Петровна. — Рофа, бери персик.

Муслим захохотал. Рофаат прихватила мясистый, покрытый серебристым пушком плод, и женщины приступили к Бурцеву.

— Хай, хай, Рофаат... — пыталась вмешаться Хайри.

— Э, уговор есть уговор, — остановил ее Муслим. — Пусть узнает... Не умрет, э...

Приподняв подбородок, Бурцеву натерли спереди шею. Мельчайшие волоски впились в запотевшую кожу, вызывая нестерпимый зуд. Бурцев дернулся и, опрокинувшись на спину, стал чесаться.

— Коварные азиатки!.. — рычал он под общий хохот. — Инквизиторши!..

Ильяс пытался улизнуть, но был пойман и тоже натерт, несмотря на истошные вопли. Поднялся переполох, перебиваемый смехом и криками.

— Ой, умру!.. — хохотала Эстезия Петровна. — Еще бы нашего Таланова натереть! Какой бы у него был вид...

— Ага! — подскочил Ильяс. — Таланов — это завод, так? Натереть!..

Эстезия Петровна взвизгнула и бросилась в виноградник, Ильяс помчался за ней. Обежав вокруг сада, они снова вернулись к суфе, и тут Ильяс поймал ее.

— Натирайте! — сказал он Бурцеву и, вложив ему в руку персик, уселся в сторонке. — Посмеемся и мы...

Но Бурцев медлил.

Эстезия Петровна вскинула на него ресницы.

—