Что же вы? — одними губами прошептала она. — Трите, на нас смотрят...

В глазах ее были и ласка, и упрек.

Бурцев слегка провел персиком по нежной шее.

— Мама!.. — охнула она, и все опять засмеялись.

— Хай, хай, довольно!.. — уговаривала Хайри. — Пейте чай...

Бурцев очистил плод от тонкой шкурки и, разделив, протянул половинки Рофаат и Эстезии Петровне.

— Получайте ясак, — сказал он. — Да будет мир!..

...Сумерки на глазах переходили в ночь. Гасли одна за другой краски, словно их съедала синеватая дымка повлажневшего воздуха. Казалось, по-иному начал журчать арык, по-иному начали шелестеть листья. Какая-то задумчивость распространилась кругом. Бледная луна постепенно наливалась яркостью на темнеющем фоне неба.

— Пора ложиться, э, Димка... Опоздаем завтра... — сдерживая зевок, сказал Муслим. — Мы со старухой пойдем в дом, вы с Ильясом оставайтесь здесь, айван отдадим Эстезии Петровне и Рофаат. Хорошо будет, э?..

— А хватит на всех места? — спросил Бурцев.

— В узбекском доме чего много — одеял!.. — засмеялся Ильяс. — На всех хватит.

— Пашахану натяните здесь, — сказала Хайри, унося самовар.

Установив по углам суфы специальные жерди, натянули пашахану — квадратную марлевую палатку для защиты от москитов.

— Может, женщин положим здесь? — сказал Бурцев, оглянувшись на открытый айван.

— Нет, нет, — возразила Эстезия Петровна. — Нас не тронут москиты, а вас, непривычного, загрызут... Оставайтесь здесь...

Стоящая невысоко луна запуталась в черных ветвях персикового деревца. Свет ее окрашивал голубым мерцанием марлю пашаханы.

Бурцев закурил и, погрустневший, улегся рядом с Ильясом. Его удивляло поведение Эстезии Петровны. Как-то расцветшая, оживленная, она все же ни одного мгновенья не осталась с ним наедине, словно умышленно избегая его. Стыдилась ли на глазах у всех обнаружить свое чувство или просто хотела его помучить? Пожалуй, первое... Слишком независима, чтобы без нужды лукавить... Но грусть от понимания этого не рассеивалась...

Завозился в клетке и подал голос перепел.

— Это — там? — кивнул в сторону виноградника Бурцев. Днем он заметил в ишкаме клетку, похожую на монгольский шатер.

— Да... — ответил Ильяс. — Мальчишки подарили матери...

«Пить-пилить, пить-пилить, — громко и отчетливо выговорила птица. — Пить-пилить...»

Огонь, зажженный в доме, погас. Из открытых окон не доносилось ни звука. Донесся с айвана сдавленный смех Рофаат, и там тоже настала тишина.

Бурцев начинал дремать, когда послышался голос Эстезии Петровны:

— Мужчины, я иду...

— Идите, ханум, у нас открыты только сердца, — сонно отозвался Ильяс.

Она просунулась под легкий марлевый полог.

— Ильюша, тебе Рофа что-то хочет сказать... — прошептала она.

Ильяс минуту непонимающе медлил, затем, живо приподняв полог, скатился на землю. Его согнутая тень метнулась к айвану.

Эстезия Петровна обтерла ладошкой ступни и легко взошла на суфу. Поджав босые ноги, она опустилась рядом с Бурцевым. С бьющимся сердцем он смотрел на нее, видел поблескивающий краешек глаза и молчал. Запахнув халатик, она разглаживала короткий подол, стараясь натянуть его на прижатые друг к другу круглые колени.

— Ну?.. — сказал наконец Бурцев, чувствуя, как мгновенно пересохло горло.

— Ну?.. — ответила она и нагнулась к нему.

— Выходите за меня замуж... — не шевелясь, произнес он.

Она прикрыла ему рот мягкой ладонью.

— Милый... Ну зачем тебе?.. — Она вплотную придвинула лицо, помолчала, положила руки ему на грудь. — «Я — близко... Так близко, что выдох твой тронет...»

Строки его стихов она произнесла, касаясь губами его губ, и Бурцев вдыхал ее горячее, прерывистое дыханье. Халатик ее разошелся, приоткрыв почти девичьи груди некормившей женщины. Она скользнула рукой ему за спину и потянула его к себе.

В запрокинутых глазах ее, меж подрагивающих ресниц, сверкнул лунный свет...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Устало прикрыв веки, Эстезия Петровна лежала на отведенной руке Бурцева. Он перебирал ее рассыпавшиеся волосы, целовал их, вдыхая мягкий теплый запах.

— Ну, хорошо... Попытаюсь тебе объяснить... — Она глубоко вздохнула и слегка подняла веки. — До тебя... я знала, пожалуй, все, что — около любви... Не знала ее самой... Понимаешь? Есть у французов лукавая пословица: один целует, другой лишь подставляет щеку... Это они о любви... И я боюсь, страшно боюсь... Вдруг у нас будет то же самое?.. Ты говоришь — замуж. Я ведь испытала это... Ничего, кроме ужаса и отвращения... Вспоминать тошно...

— Но ты ведь вовсе и не любила его? — притянул ее голову к себе Бурцев.

— Ах, все равно... Вдруг то, что здесь, — исчезнет? — она взяла его руку и положила себе на грудь.

— Но послушай... — шелохнулся Бурцев. — Если каждый из нас будет только сам за себя... Не понимаю... Жить только собой и для себя, по-моему, самое скучное и безнадежное занятие на свете... Мне, ты знаешь, тоже не много ласки выпало в жизни, но все хотелось отдать себя кому-то...

— Не знаю, не знаю... Ты, наверное, прав... — снова вздохнула Эстезия Петровна. — Только... не надо меня неволить, хорошо?..

Бурцев грустно улыбнулся и кивнул.

— Что меня всегда сдерживает, так это — боязнь оказаться в тягость... Нет ничего хуже... — сказал он.

— Не надо так, милый... она прильнула к его рту влажными губами. — Молчи, пожалуйста... философ кинический...

— Почему — кинический?

— Забыл, как одевался Диоген?.. — тихо засмеялась она.

Он сжал ее щеки обеими руками и стал целовать в смеющиеся, полные темного блеска глаза...

И молчала ночь... Лишь тополь шелестел над ними, как парус. Шум листвы, закипев где-то на вершине, стекал к основанию ствола, потухал — и начинался снова...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Подходил к концу первый месяц лета и последний месяц квартала. Солнце с утра растекалось по всем улицам города, размягчало асфальт, ударяло знойным дыханием в тень тротуаров, пробивалось колючими струйками сквозь камышовые шторы. Падал в водопроводных трубах напор воды, и, как мираж в