Во главе второй группы, действующей пока законспирированно и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти Гучков, князь Львов, Третьяков, Коновалов и другие»…

Вот, товарищи, какова обстановка. Что надо сделать еще? Только шепнуть в народе: «Хлеба нет, муки осталось на несколько дней, продуктов нет, подвоза нет и не предвидится, надвигается голод и смерть. Спеши запасаться чем можешь». Начнется продовольственная паника. Напуганный обыватель бросится к пекарням, в мучные склады. Будут драться смертным боем за лишний кусок, за лишний фунт. Тут не дремай и не зевай. Это начало…

Когда ночью товарищи расходились по домам, Зиновьев сказал шедшим с ним по одной дороге Розенблюму и Айзенбергу:

— Ленин, кажется, того; на него порою накатывает; гниет; сифилис себя дает знать… «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий»…

* * *

Полнощной порой камыши шелестят.

В них жабы гнездятся,

В них змеи свистят…

В феврале месяце на Выборгской стороне, на квартире у рабочего Сергея Аллилуева, человека ничем не замечательного, с пьяным лицом, на котором красовался сизо-багровый, взрыхленный нос, происходило тайное собрание различных типов — представителей революционного подполья. В продолговатой комнате, выходившей на задний двор, с единственным окном, закрытым ставней и завешанным для предосторожности серым байковым одеялом, сидело тесно человек пятнадцать. В центре — Овший Моисеевич Нахамкес.

Нахамкес был мужчина лет сорока, с самым обыкновенным лицом, без особых примет. Такими полон мир. Ничего зверского и отвратительного; ничего красивого и приятного. Темные волосы были зачесаны назад и торчали под ежика. От пейсов, по скулам, тянулась тонкая рыжая полоска, которая на подбородке заканчивалась совершенно рыжей, почти красной, вьющейся редкой порослью.

Овший Моисеевич именовал себя обычно Стекловым. Эту фамилию он безуспешно пытался закрепить за собою. С этой целью подавал прошение на Высочайшее имя. По-видимому, родительское прозвище ему не очень нравилось. Правда, от него несло местечковыми ароматами: чеснока, кислятины и вони. При этом имени воображение рисовало огненно-горящего кучерявого еврея в длинном лапсердаке и в маленькой кургузой шапочке — еврейском картузе. Овший Моисеевич совсем не был таким. Может быть, к перемене фамилии его побуждали не столько эстетические чувства, сколько реальные, практические соображения.

Нахамкес был членом Российской социал-демократической рабочей партии. К работе он не имел никакого непосредственного касательства. Никогда в жизни он не держал в руках ни серпа, ни молота, ни топора, ни пилы, ни шила, ни дратвы, ни иголки, ни нитки и никаких других орудий производства. Он был очень гордый. С шестнадцати лет Овший Моисеевич посвятил себя и все свои силы революционной деятельности, подобно другим сородичам. Война застала его в Германии. В качестве русского подданного он был арестован. Но просидел в узилище недолго, скоро «спелся» и был препровожден через Стокгольм в Россию. Немцы поручили ему специальную работу: «шпионить, возбуждать страсти и разлагать». Увы, плохо работала российская контрразведка. Ни корпус жандармов, ни охранное отделение не знали, что поднадзорный еврей Овший Нахамкес состоит платным немецким агентом.

Остальная компания представляла разношерстный сброд рабочих на различных предприятиях, червонных валетов и серию столичного жулья. По внешности люди были примечательные: что ни личность, то бубновый туз. Конечно, какими же могли быть цветы подполья?.. Если бы Репин захотел изобразить почтенное сообщество, он, несомненно, дал бы живую картину, только не «Запорожцев», а тюремных обитателей. Тут были типы дегенеративные, деклассированные, с каиновой печатью на лицах. Тут Остапов и Тарасов не было. Только одни Смердяковы. Это даже не были горьковские бездомники, бродяги, люди, опустившиеся до дна, но не потерявшие в себе образ Божий. Тут были только такие, о которых сказано: «Вставай, проклятьем заклейменный»… На лицах этих людей клеймо горело.

— Товарищи, я открываю настоящее собрание, — объявил Нахамкес. — Товарищ Иоселевич будет себе записывать в голове, о чем мы будем тут говорить.

Все готово к последнему бою, и потому я говорю: товарищи, бьет двенадцатый час. Близится революция; мы ее разыграем как по писаному. Пятый год дал нам богатый опыт. В эти дни надо усилить везде пропаганду и агитацию: на фабриках, в казармах, в очередях. Идите и скажите товарищам рабочим и товарищам солдатам: «За оружие!» Повсюду неустанно повторяйте, что царское правительство было правительством угнетателей. Оно дало рабочим кабак, в котором они пропивали последние гроши. Оно дало подневольный, проклятый труд, голод и холод. Рабочего спаивали водкой, чтобы отвлечь его от борьбы с капиталистами и с самодержавием. Попы в церквах старались убедить рабочих и их семьи, что покорность и непротивление существующим порядкам освящены Самим Богом.

С десятилетнего возраста, не зная радостей детства, мы шли на фабрики, чтобы не подохнуть с голоду. Рабочих ничему не учили. Их готовили прожить свою жизнь в качестве покорных рабов у богатых кровососов. Вы посмотрите на себя и посмотрите на них. Они бары, господа, а вы сволочь, холопы, челядь, холуи… А крестьяне? В лучшем ли они положении находились, чем вы? Кто владеет землей? Царь, помещик и христолюбивая церковь, обещающая народу Царство Небесное, чтобы не думали о царстве земном. Тридцать тысяч царских бояр имеют земли гораздо больше, чем десятки миллионов крестьян. В полуразвалившихся, гнилых, покосившихся хатах живут беспросветно и безотрадно «любезные верноподданные». По всей стране простирается мутное царство нищеты, грязи, темноты и пьянства. Вот эта дикая, голодная, подневольная Россия и есть та «Святая Русь», о которой возглашают попы и повторяют царские блюдолизы.

Эту темную распостылую жизнь славословит черносотенная печать, славословят помещики, еще недавно менявшие крестьянских девок на собак; славословят царские опричники, потому что им сладко живется. Они стараются скрыть, замазать правду. А она жжет, горит, прорывается. Борцов за угнетенный народ не останавливают ни ссылки, ни тюрьмы, ни казни. Сколько погибло нашего брата на виселицах, на каторге, в Сибири в ссылках. Вот как изобразил нашу сладкую жизнь бывший крепостной, откупленный Жуковским у помещика, Тарас Шевченко:

Нам только плакать, плакать, плакать

И хлеб насущный замесить

Кровавым потом и слезами…

А слез, а крови? Напоить

Всех императоров бы стало,

С потомством их и утопить…

По мере того как говорил Нахамкес, тяжелые, сумрачные, злые, исподлобья лица багровели и глаза наливались кровью. Как будто наполнялись сердца тяжелой кипящей влагой, от которой жгло внутри нестерпимым жаром.

— Ах, как я их ненавижу, проклятых, — сказал резник с бойни. Ему было лет тридцать. Он был приземистый, широкоплечий и