широкогрудый. Большая голова была вдавлена в туловище. Мутные, недобрые глаза зверя смотрели с кровавой искоркой. Он ненавидел всех. Ежегодно забитая им жена рожала детей. Бил он ее нещадно. Жалкое сизое существо ходило постоянно в багровых кровоподтеках. — Да будет ли когда-нибудь она, эта распроклятая революция, товарищ Стеклов?

— Революция не только будет, она уже почти есть. Если вы видите, что на реке лед посинел, если вы слышите в весенний день отдаленный гул, треск и раскаты, подобные орудийным, вы говорите: «ломает лед». Так сейчас кругом, везде, повсюду: на фронте, в тылу, в городе, в деревне, — по всей России трещит лед, гудит молва, поднимаются волны революции. Сломаны твердыни самодержавия. Двуглавый орел больше ни эмблема силы; это уже ощипанная ворона, распустившая крылья. Разрыхлены, размельчены, выветрились силы, поддерживавшие режим. Нужен только толчок, чтобы гнилое свалилось, сгоревшее рассыпалось, отжившее умерло.

О, кровавый Николай, палач, душитель и угнетатель! Ты дорого заплатишь за страдание моего народа, за погромы, за черту оседлости и за твою полицию.

Рыжевато-желтое лицо Нахамкеса налилось кровью. Распаляя других, он сам распалился. Его гортанный крик прозвучал, как вопль у Стены Плача, как вой одинокого, томимого темными чувствами зверя. В сердце еврея вспыхнули древние чувства ветхозаветного народа, который на протяжении всей Библии боролся с врагами, сладострастно разбивал о камни головы воинов и младенцев. Припадок исступления длился недолго. Нахамкес снова продолжал тем же тоном:

— В подготовке революции принимает участие и буржуазия. Она помогает нам в нашей борьбе. Она, несомненно, стремится к захвату власти, считая, что только она может и должна править народом, а мы должны ей за это целовать ручки и кланяться в ножки. Не знаю, найдутся ли среди вас такие простаки, которые бы пожелали пойти в новую кабалу, сменить одно ярмо на другое. Я спрашиваю вас, товарищи, поклонимся ли мы в ножки капиталистам и помещикам? Пожелаем ли мы снова тянуться в струнку перед начальством? Пожелаем ли мы, чтобы нами по-прежнему командовали и лупцевали по мордам их превосходительства и их благородия?

Нахамкес бил на эффект и любовался производимым впечатлением. Он отлично знал свою незамысловатую и ожесточенную аудиторию. Знал, что слова его вонзаются, как иглы в самое чувствительное место. В ответ по комнате пробежал хриплый, негодующий гул голосов, послышались ожесточенные плевки, заходили скулы и заиграли желваки на щеках.

— На, пусть выкусят, — вскипел побагровевший, угрюмый рабочий, большой, скуластый, с нечесаными грязными волосами, с низким лбом, с тяжелыми, почерневшими руками. В приливе охватившей злобы он вскочил и показал комбинацию из трех пальцев. — Я задушу каждую сволочь, каждую падлюку, которая пойдет на соглашение с гадами. Довольно они попили нашей кровушки, — крикнул в бешенстве… И разразился трехэтажной, непечатной бранью, вспоминая мать.

— Не забудьте, товарищи, — подлил масла в огонь Нахамкес, — что буржуазия — это не только прежнее рабство для рабочих и крестьян, это еще и война до победного конца. Сколько уже погибло нашего брата — разве им дорога наша жизнь? Сколько еще может погибнуть, чтобы они жирели? С войной надо покончить. Немцы такие же люди, как и мы. Там тоже страдают рабочие люди. Зачем им сражаться с нами? Бороться, товарищи, надо за собственное дело, за социализм, за освобождение всех трудящихся, подавленных и порабощенных классов…

— Ну, канешна, за наше дело, за сицилизм. Штобы, значит, все было общее. А не то што Сонька для всех, а барыня в шелках и неизвестно для чего. Все так все…

Парень был жиголо, сутенер, кот и плут. Профессии соответствовала наружность. Лицо ничтожное, бесцветное, с водянисто-серыми, наглыми, бегающими глазами. Прилизанные, рыжевато-соловые, жидкие волосы прикрывали просвечивающую лысину.

— Товарищ Саенко, вы не по вопросу дня. На повестке у нас стоит: «долой войну» и «да здравствует революция».

— Да-к я же и говорю «долой войну»: Соньку — в министры, а барыню — для всеобщего пользования. Это вам што? Я, товарищ, можно сказать, такой же почетный дезентир, как и вы. Давай риволюцию хоть сейчас…

— Все надо делать со смыслом и по плану, товарищ Саенко. Поспешно только блох ловят. Надо все подготовить основательно.

— А чего же ждать-то? — спросил рабочий в черной поддевке и в серой кепке, надвинутой на лоб. В глазах у него бродил русский хмель — «дай порвать». Рябое лицо с приплюснутым носом, с вихром выбившихся волос, дышало удалью. — Чего же ждать-то? — повторил он настойчиво. — Вы же сказали: все готово. Пустим кровь буржуям, и пойдет потеха…

— Товарищи, это будет очень скоро. Мы подождем отъезда Николая в Могилев. Лучше, когда его здесь не будет, потому что есть еще дураки, для которых он «царь-батюшка». Как только уедет, мы остановим работу на фабриках и пойдем требовать хлеба. Это и будет начало революции.

* * *

Граф Владимир Николаевич Коковцов, бывший премьер, ехал на свидание к своему другу и бывшему сотруднику Николаю Николаевичу Покровскому, министру иностранных дел. На сердце у него было неспокойно, тревожно и сумрачно. Он настолько углубился в свои мысли, что не заметил, как проехали Моховую, Сергиевскую и шофер остановился у квартиры министра.

Коковцов был человек незаурядный. Выдающийся ум, знание и опыт он соединял с настойчивостью и почти нечеловеческой работоспособностью. В жизни он шел своей дорогой. Почти ни с кем не сближался; имел на все свое собственное мнение; отстаивал с прямолинейным упорством то, что считал правильным; дипломатическая гибкость, податливость и изворотливость ему были несвойственны. В сорок с лишним лет он был министром финансов, а к шестидесяти годам — графом Российской империи. Он слыл за человека колкого, сухого, трудного, неспособного к сентиментальным излияниям и к тому образу жизни, который вели все. «Сухарь», — говорили про него в обществе. Правые его не любили, а левые ненавидели. Красноречивые депутаты его побаивались: он часто их «сек», как мальчишек.

Коковцов ничего не делал спроста. Он ценил время, ценил труд, ценил самого себя. Никогда он не поехал бы к кому-нибудь на свидание по пустякам, ради удовольствия или для приятных разговоров. Таких потребностей у него не было. Все, что он делал — делал по обязанности, по чувству долга, как он его понимал. Накануне Коковцов был у Императора. Это свидание его расстроило. Хотя граф был уже не у дел, но счел своим долгом побеседовать с министром о делах огромного государственного значения.

Покровский принял графа в обширном кабинете. Они сели в углу друг против друга. Коковцов — невысокий, сухощавый, благообразный, с приятным румяным лицом, безукоризненно одетый, с бриллиантовой булавкой в галстуке. Покровский — большой, нескладный, в