преданный народ и совершенно иную обстановку. Это его успокоит, восстановит силы и нервную систему. Без этого, я убежден, он не выдержит, а это сулит России огромными потрясениями. Вынуть камень, составляющий основу дома, это значит потрясти все здание.

Государь верит в народ и верит народу. Это я хорошо знаю, как знаю и обратную сторону — любовь народа к обожествленному им Царю. Поездку нужно так организовать, чтобы он без средостений соприкоснулся с крестьянством. Я не могу до сих пор забыть речь, сказанную волостным старшиной Мочаловым во время юбилейных Романовских торжеств. Она действительно была хороша и проста:

«Ты, Государь, защита наша от всех врагов. В тебе правда, в тебе милость… Будь же счастлив, возлюбленный Государь наш. Да продлятся и благословит Господь дни твои. Да процветает мирно Русская земля под крепкою державою твоею. Да растет на радость тебе, и матушке-Царице, и нам всем, верным твоим людям, державный отрок, Государь Наследник-Цесаревич. И верь, Государь, что жизнь наша — для тебя. Верь, что по первому призыву твоему мы станем тесною стеною и, как Иван Сусанин, сложим головы свои за твою, Государь, драгоценную жизнь, за род твой, во славу Родины нашей. ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ НАМ, ЦАРСТВУЙ НА СТРАХ ВРАГАМ, ЦАРЬ ПРАВОСЛАВНЫЙ…»

На лице сухаря показалось явное волнение. Всегда ровный, одинаковый, как будто совсем бесстрастный, как манекен, он подозрительно закашлялся, отвернул лицо в сторону и вытер его белым батистовым платком. Это продолжалось момент. Опять сановник был спокоен и продолжал:

— Духовный склад мышления Государя, вся нравственная сущность его души, вся моральная основа его жизни покоятся на вере, ею освещаются, ею пронизаны. Государь страстно хочет видеть в человеке лучшие качества и огорчается глубоко, когда видит зло, постоянное злостное враждование, интриганство, лицемерие, зависть, подсиживание и ту моральную распущенность, которая так внедрилась за последнее время в нашем образованном обществе. С полным правом можно повторить слова инокини Марфы Ивановны: «Русские люди измалодушествовались». Государя доконал последний год. Поездка по России ободрит Государя и покажет ему, что, кроме вечно бунтующей Думы, есть русский народ, для которого он — Хозяин земли Русской. Кажется, у поэта так сказано: «Гремят словесные витии, кипит словесная война, а там, во глубине России, — там вековая тишина». Вот эта тишина и будет для Государя целительным лекарством.

* * *

Приближались времена апокалипсические. Надвигалась великая страшная ночь на Русскую землю. Смута в умах, в сердцах и в душах людей уже горела и жгла, как отрава ядовитая, смертная. Близился хаос, из утробы которого должно было выйти красное чудовище, о котором сказано в Писании: «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя»… Гады, большие бесы и малые бесенята в подполье пришли в движение, в ярость неукротимую. Ветер бунтарства свистел и выл над столицей. Целый народ охватила болезнь — бесноватость.

Червями мерзкими киша и расползаясь,

В мозгах у нас живет разгульных бесов рой…

Революционный романтизм, растление душ, духовная пустота, шутовство и балаганщина, половая распущенность и извращенность, бешеная погоня за острыми наслаждениями, озорство, самовлюбленное самолюбование, зубоскальство и моральное, грязное болото с пороками — вот что было в эти предпоследние дни в Петербурге.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять тысячи Бастилий… —

гремел с эстрады одетый в желтую кофту, огромного роста, с размалеванным лицом поэт Маяковский. Публика выла от восторга, слушая уродливые, аморальные нелепости и скоморошьи кривляния. А за ним выступали другие бесноватые и бросали в толпу, как боевой сигнал, слова революционных призывов к борьбе:

Я белье мое всполосну, всполосну,

А потом господ полосну, полосну.

Крови лужица, в глазах кружится…

Петербург был центром и рассадником заразы. Сюда поступали заграничные директивы, шли деньги, шла пропагандная литература, приезжали через Финляндию большевицкие эмиссары, здесь был центр немецкой агентуры. Отсюда растекались по стране слухи, сплетни, провокация и пропаганда. Отравленные словесные ручьи текли в города, в фабричные поселки, в казармы к тыловым солдатам, в окопы, на фронт.

В тылу притаились окопавшиеся шкурники, трусы, слизняки, матерые стервятники, спекулянты и прожигатели жизни. Лучшие гибли на фронте, худшие в тылу, как паршивые овцы, заражали паскудствами других. Они больше всего вопили о тягостях войны, кричали о наших неудачах, о непорядках, о никчемности правительства. Вся художественная литература этих лет была заражена революцией. О революции мечтали, она была желанной любовницей.

Я не знал, что любовь — зараза,

Я не знал, что любовь — чума,

Подошла — и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

С. А. Есенин

Уезжая в Ставку, страдающий, скорбный Государь сказал швейцарцу Жильяру — воспитателю сына:

«Вы не можете представить, как тяготит меня пребывание в тылу. Здесь, в Петербурге, как будто все, до воздуха включительно, отравлено и загрязнено. Эта атмосфера ослабляет энергию и расшатывает характер. Здесь слухи самые пессимистические, новости самые нелепые, самые невероятные принимаются на веру и охотно распространяются. Здесь только занимаются интригами и заговорами; живут лишь интересами эгоистическими»…

Было что-то отдаленно схожее, подобное с теми словами, которые сказал тоскующий и любящий Христос, взирая с Елеонских высот на Иерусалим, освещенный закатом:

«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели… Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты»…

Россия не оценила царских забот, не полюбила его душевную мягкость и кротость, не поняла его и не пошла за ним. Государь страдал невыносимо. Душа его была ранена смертельно. Нередко он просыпался среди ночи с холодным потом на лбу, после кошмара, лежал с открытыми глазами, и чудился ему ужас, и слышался ему воющий, страшный крик: «Распни Его!»…

Бунт и крушение монархии

* * *

В любой столице мира, в любом большом городе, какой бы ни существовал в государстве режим, есть кварталы, населенные беднотой. Дома здесь невзрачные, темные, запущенные, заплеванные; улицы сдавленные, тесные, унылые, без деревца и зелени; дворы грязные, с отвратительной вонью нечистот и помоев. Отовсюду глядит безотрадная глухая тоска, давящая, серая, бетонная, как проклятие.

Пройдите по рабочим кварталам, по ярмаркам, вдоль балаганов и