смысла, ясно: война для России, при ее современном политическом положении, не может окончиться естественно. Раньше конца ее, несомненно, будет революция. Это предчувствие, более того — это знание. Слышны раскаты громов. Приближается гроза. Каким голосом, каким рупором надо кричать об этом. С правительством, которое мы имеем, вести войну нельзя. Не может Россия в позоре рабства дотащиться до конца. Целую кучу людей окрестили «пораженцами» за то, что мы хотим окончания войны на основе честных, святых слов Вильсона: «мир без победителей и без побежденных». А у нас пораженцем зовут всякого, кто во время войны смеет говорить о чем-либо ином, кроме полной победы.

Но что же будет? Революция или безумный бунт? Она ли, настоящая, нужная, верная и желанная, или «оно» — стихийное восстание снизу — бунт и крах? Страшна только революция снизу. Кто ей поставит пределы? Кто будет кончать ненавистную войну? Несчастная Россия, несчастный народ…

Зинаида Николаевна Мережковская — дама бальзаковского возраста, но молодящаяся — принадлежала к литературной богеме. Это была худощавая, плоскогрудая, тонкобедрая женщина с тонкими чертами лица, острого, сухого, не очень красивого, но умного и интересного. Это был типичный синий чулок, по меткому выражению Пуришкевича. Не любили в России баб, когда они путались в мужские дела. Оберегали их от огрубения и омужествления. Считали основным предназначением женщины — рожать детей, быть хорошей матерью, женой, хозяйкой. Берегли женщину — как цветок.

— У нас нет ничего крепкого, — продолжала Мережковская. — Вырождающееся правительство и призрачный парламент — Дума. Интеллигентный слой слишком тонок. Его раздирают внутренние несогласия и противоречия. Если бы не было одной, всех объединяющей, священной ненависти к самодержавию, то интеллигенция представляла бы печальную картину разобщенности. Единственная либеральная партия — кадетская — в сущности, не имеет под собой никакой почвы. У нее нет связей с низами. Как будто живем в безвоздушном пространстве. Что вы думаете, господа, на этот счет? Ты, например, Димитрий? — обратилась она к мужу, сидевшему рядом.

— Не знаю, что будет. Будет ли переход из одной формы к другой, или это будет выход из всех государственных форм — это решить сейчас трудно. Во всяком случае, уже и теперь ясно, что это игра опасная не только для русских, но и для европейцев. Европейцы наивно думают, что мы переживаем болезнь политического роста, что мы перебесимся, что все равно выше головы своей не прыгнем, кончим тем же, чем и они, остепенимся, взнуздаемся в парламентский намордник, откажемся от социалистических и анархических крайностей и удовольствуемся буржуазной, демократической лавочкой вместо града Божьего.

Пожалуй, и действительно было бы так, если бы мы не были европейцами наизнанку. Мы разбиваем головы об стену, летим пятами вверх… Души России они, европейцы, не знают. Душа России останется для них вечною загадкой. Во всяком случае, на конституционной монархии мы не остановимся. Да и не может русская монархия дать конституцию. Для Царя православного отречься от самодержавия — значит отречься от православия.

Но когда все исторические формы государственности и церковности будут низвергнуты, тогда в политическом и религиозном сознании народа зазияет пустота, которую не наполнят никакие существующие формы европейских государств, не только конституционная монархия, но и буржуазно-демократическая республика. В России «немедленный социализм» — это брак пятилетней девочки — растление. Русская революция так же абсолютна, как и отрицаемое ею самодержавие. Все живое цветет и благоухает, только мертвое тлеет и смердит. Я боюсь смерти. Смерти духа и свободы. Боюсь, что придет то, о чем сказал Победоносцев: «Россия — это ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек». Боюсь человека-зверя, охваченного безумием…

Мережковский замолк. Голос у него был тихий, мягкий. Лицо тонкое, тело сухое, не сильное, без одной грубой черты. Молчали несколько времени и все остальные. Как будто все погрузились в свои мысли, чтобы вдуматься в сказанное, осознать сложнейший и мучительный вопрос о жизни, разобраться в настоящем и угадать неведомую дорогу, по которой Россия пойдет в будущем. Каждому из них светил далекий маяк — мечта. Виделась жизнь человечества, на которую изливались лучи божественного духа. От папирос и сигар поднимался струйками голубой дым.

— Я не принадлежу к числу ненавидящих и осуждающих, — произнес, докурив папиросу, господин с умным, слегка угловатым лицом, с задумчивым взглядом серых глаз, в которых светилась не то тоска, не то упрямство и боль. Это был философ Василий Васильевич Розанов. Одни ему симпатизировали, другие ненавидели. — Я часто задавал себе вопрос: «За что общество ненавидит Царя и государственную власть? Чем провинилось злополучное правительство, на которое, как на бедного Макара, валятся все шишки? Есть ли это реакционеры, душители свободы, отменные идиоты или отпетые дураки? Есть ли это гнусные, подлые, отвратительные люди? Или это преступники, изменники, или какие-то необыкновенные монстры?» Ни то, ни другое, ни третье. Такие же почтенные русские люди, как все, с такими же недостатками и достоинствами. Одним словом — не лучше и не хуже других. Несчастье их заключается в том, что они иначе думают, чем другие.

Ругать правительство, злословить по поводу Протопопова и зубоскалить насчет интимных прелестей Аннушки стало модным у нас. Потому, мол, кричим, что наш государственный аппарат — ни к черту. Но я убежден, что сами кричащие будут еще более ни к черту. У этих хоть опыт есть. Когда был во главе правительства умница, молодой, полный сил, талантливый, энергичный, мужественный Столыпин — разве наше общество не орало во все тяжкие: «Долой!»? Орало, да еще как орало. Оно добивалось и поныне добивается власти для себя. В этом только и есть смысл борьбы. Для этого только общество и мечтает о великих потрясениях. Нам хоть архангелов дай — будет все равно… Есть старая поговорка: «Слепой слепого ведет — не оба ли упадут в яму». Слепое общество пытается вести темный, слепой народ. Закончится это грандиозным крушением: все полетит к собаке под хвост и хам воцарится…

Розанов приостановился. Подпер рукой умную голову, задумался спокойно, потом добавил:

— Нет, общество наше заслужило казни себе. Это общество — зажиревший жеребец на стойле: самодовольный, хвастливый, чавкающий маслянистым ртом. Съел правду этот жеребец. Ему надо жиру спустить. Я хорошо знаю, что Аракчеев — это варварство, казнь. Но есть времена, именно вот золотенькие, именно вот благоутробные, когда хочется не рассуждений и не философий, а казней.

Розанов говорил медленно, своеобразно. Голоса не повышал, держался на одной ноте, ударные слова растягивал. Говорил для себя так убедительно, что для слушающих становилось очевидным: он не допускает возражений. Интересный был человек. Правее его сидел красивый мужчина в русской