Конечно, его бы отпустило, если бы он мог сказать кому-то: «Слушай, мне так обидно, я к ним всей душой, я им доверял, а они…» Конечно, у него таких не было. Интересно, у кого-то из мужчин есть такие, кого не стесняешься? У меня нет, что уж говорить про тех, кто ни на минуту не может перестать быть самым сильным, самым крутым.

Алиса говорила, что иногда ночью он заходит, садится на велосипед у окна, гладит сидящего рядом Мента, молча смотрит на Аничков мост. И, если она шевельнется, оборачивается и раздраженно бросает что-нибудь обидное, вроде «Отвали от меня, ты, дура жирная! Я-то думал, что ты нормальная, а ты жирная!..». Он, конечно, обращался не к ней, а к партнерам, – он-то думал, они хорошие, а они плохие.

Зачем было срывать злость на Алисе, совершенно перед ним беззащитной?.. Но такой уж он был: ему нужно было кого-то обидеть, – как в «Неуловимых мстителях»: «В бессильной злобе красные комиссары…» Алиса его жалела.

…За дверью нашей комнаты бурлила и пенилась непонятная нам история, волнами обтекала нас, не выплескиваясь за порог, – мы, теперь уже одни (к нам больше никто не забредал, мы ведь больше не смотрели кино – не было телевизора), по-прежнему сидели над Аничковым мостом хризантемой посреди хаоса. Работа Энен закончилась: сдав экзамен полковнику, журналисту и прочим, Алиса стала интеллигентным человеком, но Энен продолжала приходить на Фонтанку – бесплатно, мы по-прежнему располагались по диванам, и между нами прыгал Скотина. Но внутри хризантемы тоже происходила история.

Вот тут придется сказать кое-что, о чем не говорят.

Ну, во-первых, тогда я не понимал, что происходит. Что началось после того, как Алиса призналась мне в любви.

Во-вторых, я все же не буду ходить вокруг да около.

У нас образовался любовный треугольник.

Писать об этом неприятно. Нет ничего глупей, чем рассказывать, как за тебя боролись, но было бы нечестно это опустить. Правда, одна важная деталь полностью меняет смысл, и все выглядит уже не таким самонадеянным… Я пытаюсь сказать, что Алиса и Энен боролись за меня не потому, что я был для них такой уж большой ценностью. Энен была очень одинока, Алиса была очень одинока, обе были очень одиноки, и у обеих центр жизни был тут, на разномастных диванах над Аничковым мостом, вот и… В этой истории я не был самостоятельной ценностью, я был просто предлогом. …Уфф! Кажется, объяснил. И дальше уже можно просто описывать, как это было.

Образовался любовный треугольник: Алиса – я – Энен. Это был несомненный любовный треугольник: два человека стремились завоевать третьего, не важно, что именно завоевать – любовь, восхищение, в нашем случае интерес.

Алиса первая начала. Между нами не было никаких «отношений», мы не вели себя как влюбленные подростки: не держались украдкой за руки, не пытались друг друга коснуться, Алиса даже была мне физически неприятна, – между нами ничего не было, – но она всячески подчеркивала, что у нас с ней появилась тайна, а Энен вне этой тайны, лишняя. Это были совершенно неуловимые изменения, тихие и кроткие любовные волны, в которых чувствуешь себя абсолютно беспомощным: можно не ответить на призывную записку, не прийти на свидание, можно в конце концов отказаться от секса, но то были – взгляд, движение ресниц, мелькнувшая улыбка: не скажешь ведь «Не смотри на меня так! Не улыбайся так!» – «Как так? Я и не смотрю, я и не улыбаюсь».

Это были неуловимые любовные волны, но Энен почувствовала: прежде мы были втроем и в нашей тройке она была главной, а мы словно сидели по обе стороны от нее, заглядывая ей в глаза, и вдруг соотношение сил изменилось, она пришла туда же, а ее не узнают. Думаю, Энен в своей прошлой, основной жизни привыкла, что ее любят больше, и сейчас, в теперешней, маленькой жизни естественным образом создала ситуацию, в которой каждый из нас любит ее больше. Ну и, конечно, ей было больно – ведь у нее были только мы, никого, кроме нас, – а мы от нее уходим – в будущее… а она остается в прошлом, и зачем ей тогда просыпаться?..

Скажу еще раз: на самом деле они боролись не за меня, а за себя – Алиса боролась за свое отдельное место в жизни, за то, что она уже есть, и Энен – за то, что она есть, еще есть.

…Внешне все происходило как прежде, Энен рассказывала, мы слушали, мы были все та же хризантема, но внутри хризантемы гулял ветер: Алиса ревновала меня к рассказам Энен («Ты слушаешь эти ее тухлые истории, как будто тебе три года!»), сгорала от обиды, нервничала и язвила. Секс мог бы стать решающим аргументом в борьбе: любой подросток мгновенно бы бросил рассказы ради любви, но между мной и Алисой ничего не могло быть.

Каждый пустил в ход свое: Алиса злилась, а Энен соблазняла меня культурой.

Энен перешла к тому, что она называла «петербургская культура». Придумала курс «Питерские поэты»: читала нам Мандельштама, Заболоцкого, Ахматову, Бродского.

И как-то раз, не помню к чему, сказала: «Мой покойный друг Иосиф Бродский…»

– Мне это не надо!.. Зачем мне – кто чей друг, что здесь такого? – вмешалась Алиса. Как только Энен сворачивала к своей жизни, Алиса говорила «мне это не надо».

– ОН ваш друг? – переспросил я, мне показалось, что меня впустили в волшебный сад.

– Он мой друг… – повторила Энен. – …Я, можно сказать, была знакома со всей русской поэзией…

– Расскажите с самого начала, пожалуйста… – попросил я.

– С начала?.. С начала, с начала… С начала. Тогда начнем с того, как я познакомилась с обэриутами.

Энен рассказала нам, как пришла в Дом печати на Фонтанке на вечер обэриутов «Три левых часа», где выступали Хармс, Введенский, Заболоцкий… Дату она, как всегда, опустила.

– Вы видели Хармса?! – сказал я. – Вы сами видели Хармса, своими глазами?!

С Хармсом у меня были особенные отношения: меня от него тошнило.

Скотина, с подачи Энен, выучил наизусть почти все детские стихи Хармса, это было полезно и культурно, но надо было знать Скотину: он был очень живой ребенок. Для каждого дела у него завелось свое стихотворение: он прыгал по диванам, крича «Ха-ха-ха да хе-хе-хе, хи-хи-хи да бyх-бyх! Бy-бy-бy да бе-бе-бе, динь-динь-динь да тpюх-тpюх!», засыпал, бормоча «мама-няма-аманя», делал уроки, приговаривая: «Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь! Еще двадцать, еще тридцать, ну еще туда-сюда, а уж сорок, ровно сорок – это просто ерунда!» …Он прыгал на диване, я подшлепывал его, придавая ускорение, он взлетал еще выше, кричал: «Ха-ха-ха да хе-хе-хе!.. Ну! Ну!», я подшлепывал, он взлетал… конечно, меня тошнило.

– Выступали обэриуты. Люди не поняли их стихи, стали шуметь. Хармс забрался на стол и закричал: «Я в бардаках не читаю»…

– А дальше что?

– Дальше?.. Ну, мы с ним разговаривали об искусстве: о художниках, о Филонове, о Малевиче. Вы же понимаете по стихам, что Хармс был необыкновенный человек? Он писал: «Меня интересует только „чушь“, только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении…»