Дугги собрался было покричать ей, чтобы открыла дверь, но рассмеялся, а после зашелся судорожным кашлем. Боль за глазами была уже просто немыслимой, Дугги мотнуло так, что он приложился маковкой о дверь, и от этого ему на миг полегчало, и он уже нарочно вмазал башкой по двери еще разок, и еще.

Наверное, он малость увлекся этим занятием, потому что, в конце концов, дверь распахнулась, и Дугги рухнул на пол прихожей. А на полу ковер лежит — не было тут раньше ковра, и все-таки, он этот ковер признал. Да он его с самого детства знал — ковер своего настоящего дома, родного.

— О Господи, Дуглас, что с тобой?

Он перекатился на спину и увидел ее, склонившуюся над ним: маму. Нашел-таки. Ехал вслепую по спиральным улицам боли, и все равно нашел. Она опустилась рядом с ним на колени, приподняла его голову с пола, положила себе на лоно. И плача, принялась утирать его слезы. «У меня неприятности, мам» — попытался сказать он, но смог лишь открыть рот и закрыть, открыть и закрыть, слова у него не получались.

Она, правда, говорила что-то, да только в ушах Дугги стоял такой рев, что голоса ее он не слышал. Ну и ладно, он и так знал, что говорит мама, ни по губам читать было не нужно, ни по глазам, — знал, потому что она всегда была здесь ради него, только ради него, она и жила-то лишь для того, чтобы жил он, существовала, чтобы существовал Дугги. Он знал, что она предлагала ему, пока в голове его меркнул свет: «Возвращайся, останься со мной. Я тебя спрячу. И ты сможешь начать сначала. Все начать сначала».

Туннель уже открылся. Дугги съежился, прижал колени к груди, стиснул кулаки — все, готов.

Морфей, ударник самой продвинутой дэт-металлической группы Северного Айршира, именуемой «Трупорубка», пытался хоть как-то заслониться от солнечного света. Свет доставал Морфея, нужно было пригасить его, отогнать назад в его мерзостные владения, восстановить власть тьмы. В самые последние минуты сна Морфей набросил поверх лица мускулистую, татуированную руку, прикрыв ею глаза. Без пользы. Тьма таяла.

Он сел в постели и сразу понял две вещи: сегодня вечером начинается восточно-европейское турне его группы, это раз, и — с головой у него творится что-то странное, это два. Он поморгал, прищурился, защищая глаза от избытка зимнего света, вливавшегося в незанавешенное эркерное окно крохотной квартиры. Машины на улице накрылись ночными шапками снега, слепящими, воинственно белыми. Прежде снег на машинах Морфея нисколько не беспокоил, а вот сегодня — более чем.

— Что-то со мной странное творится, — сказал он — по-венгерски — своей подружке, Ильдико. Ну, в этом-то ничего такого уж странного не было. Кровать, в которой они лежали, располагалась в самом центре Будапешта.

— Так ты вообще человек странный, — отозвалась Ильдико и, ткнув его носом в плечо, повалила Морфея назад, на постель. Пряди густой гривы Ильдико щекотали ему лоб, хотя, возможно, это были его пряди. Общих волос их хватило бы человек на пять.

— И чувство ритма у тебя потрясающее, — прошептала она Морфею в ухо и игриво потрепала его по бедру.

Он погладил ее под простыней, полагая, что она по-прежнему голая — но нет, Ильдико уже успела натянуть на себя нечто хлопковое. Ладони Морфея, ороговевшие за многие годы, в течение коих им приходилось лупить по барабанам со скоростью 240 ударов в минуту, — а именно такой требовали песни вроде «Адского экспресса», «Убийственного вихря» и «До встречи в Гоморре», — задержались на чем-то, схожем со странной коростой, покрывавшей облачение Ильдико.

— Что это на тебе? — спросил Морфей.

Ильдико села, и он увидел собственную футболку, фирменную, с надписью «Трупорубка». Девушка повернулась, чтобы показать ему выпуклые серебристые буквы на спине: «Европейское турне 2000 — Будапешт, Братислава, Прага, Вроцлав, Варшава» — дальше шли названия других городов, наполовину съеденные машинной стиркой, даром, что футболки эти еще и поныне продавали всем желающим. «Только ручная стирка», указывала пришпиленная к вороту бирка, но если честно, кто же станет стирать футболку вручную?

— А тебе идет, — сказал Морфей. Приятно было увидеть хоть что-то темное.

— Я решила, что нам стоит обменяться одежками. У меня есть отличная розовая комбинашка, не хочешь примерить?

— Ха-ха-ха, — промычал он и сразу задумался: может, по-венгерски, «ха-ха-ха» должно звучать как-то иначе?

Такой умной подруги, как Ильдико, у него еще не было. Она не принадлежала к фанаткам группы, — собственно, «Трупорубка» ей не так чтобы и нравилась. Ильдико был по вкусу, скорее, стиль «эмбиент» — холодные электронные шумы, наполнявшие ее комнату словно бы дуновениями освежителя воздуха. Громовая эпопея «Трупорубки», повествующая о выдранных заживо внутренностях, о погибающих под пытками душах, кишащих червями телах и пронзаемом гвоздями Христе, мало, говорила она, способствует успеху ее потуг сосредоточиться на университетских учебниках. Зато ей нравился ударник «Трупорубки». Очень нравился.

— У меня что-то непонятное с головой, — сказал Морфей.

— Болит? — подсказала Ильдико и вылезла из постели. Подол слишком большой для нее футболки привольно облегал ее ягодицы. «ГОТОВЬСЯ!» — настаивал слоган, красовавшийся под расписанием турне.

— Ага, болит, — хмуро признал он.

— Э-э… головная боль, что ли? — спросила она, отодвигая теплые, точно тосты, бедра подальше от древней чугунной трубы отопления.

— У меня не бывает головной боли, — сказал Морфей, и сморщился, — Ильдико подошла к окну и в глаза ему ударил ореол яростного солнечного света, обливший по контуру ее силуэт.

— Ну, похоже, теперь случилась.

— Может быть, это… как ее… — он не знал, как по-венгерски «опухоль мозга». — Может быть, я скоро умру.

Ильдико, собираясь надеть лифчик, стянула с себя и бросила ему футболку.

— Попробуй принять аспирин, — посоветовала она.

— Ты же знаешь, я ни в какие наркотики не верю, — ворчливо напомнил ей Морф, закрывая лицо большими освещенными солнцем ладонями.

Голова у Морфея и вправду никогда не болела. Даже в те времена, когда он был мэйболским подростком и звался просто Никки Уилки, у него нигде ничего ни разу не болело, если не считать волдырей на ладонях, появившихся после того, как он поступил в группу «Умопомрачительные уроды» (впоследствии назвавшуюся «У. У.», затем «Поцелуем Иуды» и, наконец, «Трупорубкой»). «Боль есть иллюзия, — всегда говорил он. — Сила духа, друг мой!».

Правдой было и то, что Морфей не верил ни в какие наркотики. Не многие фанаты группы знали об этом, однако «Трупорубка» состояла из ребят на удивление правильных — группа давно уже избавилась, подыскав им замену, от тех своих членов, чьи дурные привычки делали их неспособными помногу раз повторять замысловатые тактовые ритмы ее музыки или выдерживать надрывные темпы концертов. Когда «Трупорубка» еще мыкала горе в Шотландии, гитарист Нэйл (Цербер) временами позволял себе закладывать за воротник, а басист (Янус), случалось, баловался в свободные вечера «Экстази», однако теперь все они стали старше, обосновались в Будапеште и чисты были, что твой Клифф Ричард.