опасность от уничтожения одного из своих родов, – чего прочем не говорили его посланцы, – предлагал помощь со своей стороны и соображения его на этот раз могли бы принести пользу и Самсале и Бурумбаю. Последние просили кыдыкцев выждать нападения за грядою гор Богуты, пока не подойдет Бурумбай с севера и ударит на неприятеля с фланга. Тогда общими силами они могли сокрушить неприятеля, нежданно очутившегося таким образом между двумя огнями и порешили бы однажды навсегда злейшего врага своего, отомстив за беспрестанные его набеги и поражения. Перед таким великодушным предложением, и, главное, перед столь явной опасностью должна бы упасть всякая вражда. Мне показалось даже некоторое колебание в лице Самсалы, несмотря на то, что тщеславие его было уязвлено тем, что он нуждается в посторонней помощи, да еще помощи врага; видимая, однако, беда заглушает все другие страсти даже в натурах более сильных и развитых, чем у киргиза.

– Ну, ну договаривай… – произнес он не так сурово, – чего Бурумбай от меня требует за такую помощь?

– Ничего!

– Как ничего!

– Пустяки, девку, об этом и говорить не стоит.

– Ведь эта девка – дочь моя!

– А все-таки баба!

Самсала вскочил и взялся за чакан, род топорика, насаженного на длинную рукоятку, который у него торчал из-за пояса; но я поспешно остановил это движение.

– Вы здесь мои гости, и я не допущу, чтобы говорили, что порог русского обрызган кровью его гостя.

Киргизы уселись и разговор возобновился.

– У тебя в голове мозг или сено? – спросил вовсе неожиданно Самсала старшего из посланцев. Киргизы хотели отвечать, но старый бий не дал ему говорить.

– Нет, ты не виляй хвостом, а говори, – что у тебя в голове сено или мозг?

– Мозг.

– А коли мозг, так ты рассуди, за девку я уже получил половину калыма, девка уже ласкалась к другому, – тьфу, стыдно бы и говорить такие слова, – и он сплюнул, – что ж по-твоему можно и после этого отдать ее другому!

– Калым возвратит Бурумбай вдвое, а ласки девки, что струя в реке, – следов не оставляет!

– А мое слово!

– Ты его дал, ты его возьми назад.

– Если я тебе подарю сегодня такого коня, на котором ты уйдешь от всякой погони, – отдашь ты мне его завтра?

– Отдам, – твое добро!

– Что же ты молчишь, – воскликнул Самсала со знаками явного нетерпения! Вопрос, к большому моему удивлению, относился к Н.Н.

– Что же мне тут пустословить, ты знаешь мой ответ.

– Я знаю, да другие не знают, – произнес он несколько мягче. Вообще он очень быстро переходил от сильного взрыва гнева к более спокойному тону. Видно было, что двойной калым немало соблазнял его, а предстоящая опасность довольно-таки беспокоила, как не усиливался он храбриться и заглушать голос страха в сердце.

– Если она сама хочет идти к Бурумбаю, пускай идет с Богом, – я и от калыма отказываюсь, – а если она хочет оставаться со мной, то пока я жив, никто ее от меня не отнимет.

– Спросим девку.

– У девки ум, что ветер; что спрашивать у ветра, куда он направится завтра, когда он не знает, откуда его занесло сегодня?

– А коли вам не почем ни ее воля, ни мое согласие, ни его решение, коли вы такие смелые да бойкие со своим Бурумбаем, – зачем вы до сих пор не украли девку, зачем силой не отняли ее? – тогда бы и девка не артачилась; никакая от батыря не отшатнется; а тут словно нищие выкланиваетесь да выпрашиваете.

Один из посланцев Бурумбая хотел отвечать и как видно было какой-то угрозой, но вспомнил, что положение его и то небезопасно и замолчал.

Самсала обратился к стоявшим позади его киргизам.

– Позвать девку!

– Зачем же звать сюда? – отозвался Н.Н. – Разве не довольно того, что ты ее сам спросишь.

– Нет, я хочу, чтобы они слышали сами ее решение и передали Бурумбаю.

Моему новому знакомцу, видимо, не нравилось такое распоряжение.

Тяжелая, хотя и твердая поступь азиатских женщин, походке которых, видимо, мешают неуклюжие шаровары, широкая одежда, скрывающая стан их, вообще легкий и гибкий, производят всегда невыгодное впечатление при первой встрече в европейцах, которые никак не могут отрешиться от усвоенного ими образа воззрения на красоту женщины. Но Чонум с редким инстинктом женщины умела скорее угадать, чем понять немногие замечания Н.Н. и, сохраняя вполне свой бурутский костюм, ухитрилась сгруппировать его на себе в живописных складках, чему конечно много способствовал ее рост, довольно высокий и особенно гибкий стройный стан. Впрочем, одежда ее и не составляла безобразного чапана, обыкновенного между степными киргизами: это было род длинной блузы, употребляемой особенно богатыми киргизками, в прилежащих к ханствам краях; она окаймлялась спереди, вдоль разреза до самого пояса, плотно перехватывающего стан, серебряными бляхами или другими украшениями; бархатная, малиновая шапочка, отороченная узкой полоскою бобрового меха, с орлиным пером за оторочкой, была конусообразна, но не так высока, как у других киргизок, и не закрывала лба, и без того низкого у всех киргизов; из-под шапочки высыпались на плечи и на грудь бесчисленное множество косичек, черных, блестящих, унизанных бисером, блестками, монетами, с вплетенными в них лентами, спускавшимися ниже пояса, что очень рельефно обрамливало ее скулистое лицо. В самой поступи ее, если не было грации, то она была не без достоинства и изобличала характер самостоятельный и независимый.

Старик-отец не без удовольствия глядел на нее.

– Чонум, – сказал он, – за тобой приехали сваты от Бурумбая, собирайся.

Киргизка видела, что отец говорит не тем тоном, который требовал немедленного повиновения и которого трепетало и страшилось все окружающее бия. Она молча стала возле Н.Н., как бы отдаваясь под его защиту.

– Ну, что ж вы сидите, вот она перед вами, возьмите и везите ее, – сказал он полушутливым голосом посланцам. Киргизы в нерешимости встали, Н.Н. также приподнялся, как бы готовый на защиту; киргизка схватилась плотно за его пояс; она молчала, но ее положение, выражение лица, казавшегося еще бледнее на лунном свете и сверкавшие глаза ясно показывали, что ее нелегко было оторвать от Н.Н. Посланцы в нерешительности остановились. Эта немая сцена была прервана самым неожиданным образом. Молодой человек, который до того времени, в молчании и никем незамеченный, сидел сзади Самсалы, вскочил словно дикая кошка и кинулся на девушку.

– Чонум, я твой старший брат, я тебе приказываю ехать с ними к Бурумбаю, не то – я силою увезу тебя сам.

Киргизка выхватила нож – и, откинувшись от руки брата, стала неподвижно готовая защищаться до последнего издыхания. В эту минуту она была прекрасна. Широкая одежда несколько распахнулась и