— А я думала, ты мне как другу… А ты теперь жалеешь. Лара постукивала карандашом по столу, подперев подбородок.

— Да нет, не поэтому.

Ольга не находила слов. Глупо все звучало. Но она действительно жалела, жутко жалела, что рассказала все Ларе. Ей было отчего-то страшно, хотя ну какая угроза могла исходить для ее тайн от Лары? Здесь в округе не было никого, кому были бы реально интересны личные проблемы Ольги Пановой.

— А мне твоя история показалась интересной. Особенно о матери.

Ольга вспыхнула.

— Я бы не хотела больше это обсуждать…

— А жаль. У меня много мыслей по этому поводу. Хотя бы потому, что меня бросил отец. Я даже не знаю, кто он был. Турист, миссионер, прощелыга — я не знаю.

— Как это — не знаешь?

Панова оторопело смотрела на то, как спокойно об этом говорит Лара, ни один мускул на лице не дрогнул.

— А вот так. Знаю, что был белый, тубаб, а может, мулат, кто знает. Но белая кровь точно была. Обрюхатил мою мамочку и был таков.

— Подожди, так ты мулатка?

Лара расхохоталась.

— Ну ты даешь! Разве не замечала?

— Да я же не разбираюсь…

Ольга растерянно хлопала глазами и разглядывала Лару. Ну, чуть более светлая кожа, чем у других, но не так, чтобы распознать мулатку. К тому же она подкрашивала брови черной краской, отчего ее лицо сливалось с подобными лицами гамбиек, обожающих густо красить брови.

— Даже странно. Мне казалось, это сразу бросается в глаза, и я удивлялась, почему ты не спрашиваешь, откуда во мне белая кровь.

— Так ты никогда не видела отца?

— Нет, никогда. У нас на острове заправляли католические миссионеры, а африканцы — фанатики во всем: если уж верят, так до глупости, до фанатизма, без разбора. Мать прозвали проституткой, меня, выделяющуюся на фоне чисто черных детей, отдали в миссионерскую школу на том же острове. Впрочем, я и мать мало видела. Мамаша тоже вскоре от меня отказалась, спихнув миссионерам. Ее унижали и делали больно, она в ответ сделала больно мне. Ведь я в ее глазах была источником всех бед. Я родилась и испортила ей жизнь. Без меня было проще. Без меня было легче. Хорошо, что я не котенок, а то меня бы просто утопили. А так всего лишь отдали к монашкам в приют. Повезло. А потом повезло еще больше, я прорвалась, попала в число тех, кого отправили на учебу в Россию. Но это было много позже. Как-нибудь расскажу. А растила бы меня мамаша, так бы и жила в хибаре, питаясь самой дешевой рыбой.

— Прости, я не знала…

— А нечего прощать. Просто я тебя понимаю, почему ты ушла от матери. Я бы тоже не простила.

— Да я как-то уже не знаю. Отец пишет душещипательные письма, пишет много о матери, передает ее слова. Вдали от них моя злость немного поубавилась, честно говоря.

Тут Лара вскинула голову, как львица, почуявшая опасность.

— Не верю своим ушам. Быстро же ты переменила мнение. И что ты думаешь? Когда вернешься, побежишь опять к своей мамочке? Все простишь?

— Не знаю. А ты бы как поступила?

— Я бы? — Лара презрительно пожала плечами и тряхнула кудрявыми волосами. — Да ни за что. Я уже сказала, что думаю о таких родителях. Она предала тебя. Но прежде всего — того ребенка. Если она бросила того ребенка — она так же легко могла бросить и тебя. Понимаешь, Ольга, она любила тебя только потому, что обстоятельства твоего рождения были чуть удачнее, чем обстоятельства рождения того ребенка. Как и мой папаша. Я уверена, что он потом заимел кучу детишек, но в удобное для него время. А черномазая африканка с заброшенного острова не была ему удобна. И твоя мать такая же.

— Ну почему ты так думаешь? — тихо запротестовала Панова. — Она могла меня и просто так любить, просто созрела для ребенка.

— Как это — созрела? Это что — фрукты для пирога, созрела, не созрела. Ребенок — это живое существо. Его нельзя бросать. Тем более…

— Что?

— Не знаю, как там у вас, в России, но у нас это практически всегда значит смерть. Никто толком не заботится о подкидышах, брошенных матерями. Она не могла этого не знать. Она обрекла своего ребенка на смерть.

— Но ребенка определили в детский дом. Она ведь выжила. Мать ей даже помогала…

Ольга поймала себя на том, что защищает мать. А ведь совсем недавно обвиняла ее с не меньшей яростью, чем сейчас это делает Лара.

— Знаешь, почему ты так сейчас рассуждаешь? — Лара усмехнулась недоброй усмешкой. — Потому что ты украла у того ребенка мать.

— Я? Что ты говоришь такое? Это абсурд!

— Ты так думаешь?

— Но это несправедливо! — воскликнула Оля с таким жаром, словно наконец-то нашлось утверждение, на которое можно праведно возразить. — Я родилась намного позже и никак не могла украсть мать у Риты. Это было решение мамы. Я тут ни при чем.

— При чем. Ты получила всю ее любовь. Ты получила теплый дом, ласковые руки. Заботу. Нежность. Внимание. Ты получила все. Если бы ты не родилась, возможно, та девочка оказалась бы более удачливой.

— Ты думаешь, что мама забрала бы ее однажды? Я сомневаюсь.

— Кто знает. Материнский инстинкт — вещь непредсказуемая. Но ты своим рождением заполнила вакансию. Так что, увы, нам остается только гадать.

— Вакансия вновь свободна, — горько добавила Панова, ссутулившись.

Лара ничего не ответила. Она открыла бутылку с терпким соком баобаба и небольшими глотками отпила густой молочный напиток, кончиком языка слизнула каплю с горлышка и протянула Пановой.

— Хочешь?

Ольга покачала головой и встала. Ее охватило непреодолимое желание остаться одной. Присутствие Лары вдруг стало тяготить ее. Она сидела перед ней в этом маленьком кабинете, словно судья, прямая и уверенная в своих словах. Ее слова ранили, и она не могла не знать об этом. Она не могла не догадываться, какую бурю эмоций вызовут в Ольге ее рассуждения. Но тем не менее она все это произнесла с совершенно равнодушным лицом, как уверенный хирург делает надрез на коже.

— Я пойду пройдусь.

— Куда? Вечер уже. Лучше иди домой.

— Чепуха. Все нормально. Я здесь уже всех знаю.

— Ты так думаешь? Смотри не переоцени свои силы.

Ольга вышла из клиники, села за руль и выехала за пределы деревни. Поехала в сторону океана. Когда хижины остались позади и показался берег, она свернула к пляжу, остановила машину и опустила голову на руль. Ей стало душно. Она вышла из машины и села на влажный белый песок. Вдалеке над горизонтом разливался огненный закат. Оранжево-красные языки солнечного пламени слились с облаками над океаном, окрасив бело-голубую пену неба в кровавый цвет. Вскоре небо стало серым, безликим, играя буйными цветами только около исчезающего солнечного полукруга. Ветер с моря усиливался, и Ольга зябко повела плечами. Зря она не надела ветровку. Даже в сезон дождей по вечерам иногда дул прохладный ветер, а уж у воды всегда было прохладно. Теперь придется мерзнуть или возвращаться домой. Мелкие зеленые плоды неизвестного ей дерева блестели на влажном песке редкими пятнами. Попадая под ноги, они проваливались в рыхлый песок и бесследно погружались в него, как и плоские ракушки.