но альпийская зима была бы для него, наверное, слишком суровой. Его второе пребывание в Генуе длилось до конца марта следующего года. Эти месяцы он посвятил работе над фрагментами, которые позже вошли в «Веселую науку», и, вероятно, не случайно большая часть ее стилистического своеобразия и богатства по сравнению с предыдущими работами проявилась одновременно с открытием «антитезы» и стилистического противовеса все еще доминировавшему Вагнеру: «Кармен» Бизе. Впервые он увидел ее в ноябре и повторил этот опыт месяц спустя. 5 декабря он писал Гасту:

«Я слушал «Кармен» во второй раз – и снова она произвела на меня впечатление Novelle первого класса… Для меня это творение равноценно поездке в Испанию – творение в крайней степени южное! Не смейся, старина; с моим «вкусом» меня вовсе непросто окончательно сбить с толку… Я и впрямь был болен, но излечился с помощью «Кармен».

В письме, на которое Ницше и ответил подобным образом, Гаст что-то сообщил ему о деятельности Вагнера, и Ницше заверяет его: «Время от времени (почему это так?) я испытываю почти потребность получать какие-нибудь общие и конкретные новости о Вагнере, и лучше всего от тебя!» Второй фестиваль в Байрейте, посвященный представлению «Парсифаля», уже находился на стадии разработки, и хотя Ницше, как и все, не видел последней оперы Вагнера[44], он прочел текст, и антитеза «Парсифалю» – «Кармен» – стала для него символически значима, что он впоследствии использовал в полную силу.

Для себя он уже решил не ездить на фестиваль 1882 г., хотя придавал некоторое значение поездке туда Элизабет: возможно, сказывалась та самая потребность – знать о том, чем занят Вагнер. В письме от 10 февраля 1882 г., где он советует ей, как приобрести билеты, есть также упоминание о состоянии его здоровья, из которого явствует, насколько странным стало его существование. Его навестил Пауль Рее, но самочувствие Ницше не способствовало удовольствию:

«В первый день все шло очень хорошо; я выдержал и второй, приняв все тонизирующие средства, что имелись у меня. На третий день – переутомление, пополудни – потеря сознания; в ту ночь у меня был приступ; четвертый день я провел в постели; на пятый я снова встал, только чтобы днем лечь опять; на шестой и далее – постоянные головные боли и слабость».

В 1880–1882 гг. Ницше полностью написал «Рассвет» и «Веселую науку». Рукопись «Рассвета» отправилась к Гасту для копирования в самом начале а сама книга появилась в июне. «Веселая наука» заняла почти всю зиму 1881/82 г., и в письме к Лу Саломей от 2 июля 1882 г. Ницше сообщает, что накануне завершил последнюю часть рукописи, «а с ней и шестилетний труд (1876–1882), все мое «свободомыслие»!».

Как автор «Рождения трагедии» и полемики со Штраусом он приобрел довольно скорую известность; как автор работ «Человеческое, слишком человеческое», «Рассвет» и «Веселая наука» он остался незамечен и неизвестен: эти творения мастера вызвали еле заметный интерес вне непосредственного круга общения Ницше. Это обстоятельство, даже и теперь, не вполне понятно. Даже просто с литературной точки зрения «Рассвет» был самой замечательной публикацией на немецком языке 1881 года, «Веселая наука» – 1882-го. Язык «Рассвета» – это образец того, что можно достичь в современном немецком языке с точки зрения точности и ясности, а «Веселая наука» – произведение стилистически виртуозное, непревзойденное в рамках немецкого языка. В этих работах не только Ницше – сам немецкий язык обрел новое звучание. Почему хранители языка, которые несколько лет назад превозносили заурядную работу Давида Штрауса как «классику», не сумели разглядеть появление величайшего мастера немецкой прозы со времен Гете, остается загадкой; но если искать объяснение высокой самооценке Ницше, то ключ ее – в отсутствии таковой со стороны других. В то время он уже начинал обнаруживать волнение в своих работах, и с годами оно становилось все сильнее:

«На моем горизонте восходят идеи, подобных которым я никогда не видал, – писал он Гасту 14 августа 1881 г. из Сильс-Марии. [Речь идет об идее вечного возвращения, возникшей у него в том же месяце.] – Определенно, мне придется пожить еще несколько лет!.. Напряжение моих чувств бросает меня в дрожь и заставляет смеяться – пару раз я не мог выйти из комнаты по странной причине, что мои глаза воспалены… Накануне во время прогулок я каждый раз подолгу рыдал, не слезами жалости, а слезами ликования; и когда я плакал, я пел и молол чепуху, полон новых прозрений… Если бы я не обладал способностью находить силы в себе самом, если бы я ждал рукоплесканий, поддержки, утешения, где бы я был? чем бы я был? Конечно, случались моменты и даже целые периоды в моей жизни (например, 1878 г.), когда крепкое слово поддержки, рукопожатие согласия были бы для меня мощнейшим средством восстановления – и именно тогда все покинули меня в бедственном положении… Теперь я более не жду этого и испытываю лишь несколько смущенное удивление, когда, к примеру, думаю о письмах, которые сейчас получаю, – все это настолько несущественно… То, что люди мне говорят, исполнено заботы и хорошего отношения, но далеко, далеко».

2

«Этой книгой я открываю кампанию против морали», – писал Ницше в «Ecce Homo» о «Рассвете» (EH-P, 1), но тон этой книги не агрессивен, как предполагает само заявление: на самом деле, нигде более он не обнаруживает такого покоя и ясного взгляда, такой свободы от словесных ухищрений и чрезмерностей, как здесь. «Человеческое, слишком человеческое» и его приложения были перегружены неразработанными идеями, что придает им скорее видимость компендиума, нежели самостоятельных наработок, но ко времени написания «Morgenro te» («Рассвета») Ницше вычленил из массы идей те, которые, по его мнению, могли привести к нескольким конкретным выводам: особенно его занимала мысль о том, что мораль развилась из жажды власти и страха неподчинения, и работа «Рассвет» в основном посвящена исследованию морали с этих позиций.

Первая трудность «проблемы морали», с которой столкнулся Ницше, состоит в том, что до сих пор ее вообще не считали проблемой. В предисловии ко второму изданию 1886 г. он объясняет неудачи всех предшествующих философов именно этой причиной:

«Почему начиная с Платона и далее каждый архитектор философии в Европе строил напрасно?.. Правильный ответ, вероятно, в том, что все философы строили под дезориентирующим влиянием морали… что они явно стремились к определенности, «истине», на самом же деле – к «величественным моральным построениям» (Р, предисловие, 3).

Универсальная идея такова, что мораль есть нечто «данное», что она существует как часть познаваемого мира; но