Нет нужды комментировать неточность его воспоминаний: здесь, как и в «Ecce Homo», он воссоздает цельное ощущение, и в ретроспективе ссоры с Вагнером кажутся пустяковыми.

В начале сентября он вернулся в Наумбург, где прожил пять недель, и 8 октября снова уехал за солнцем в Италию: на этот раз он отправился в Стрезу на озеро Маджоре, по пути завернув в Базель и насладившись свиданием с Овербеком. В Стрезе он пережил рецидив болезни и пять недель спустя уже был на пути в Геную, где остался на зиму. Состояние его было плачевно, но он учился жить с ним.

«Все мои усилия направлены сейчас на осознание идеала мансардного уединения [Dachstuben-Einsamkeit], в котором все необходимые и простейшие запросы моей натуры, которым я научен долгой-долгой болью, получают все надлежащее, – писал он в ноябре Овербеку. – И может быть, я достигну его! Ежедневная борьба с головными болями и смехотворные колебания моего самочувствия требуют такого внимания, что мне грозит опасность стать мелочным – но это противовес тем глобальным, возвышенным устремлениям, которые имеют надо мною такую власть, что без некоего противовеса им я стал бы просто дураком. Я оправляюсь от тяжелого приступа, и едва отступает двухдневная немощность, как моя глупость снова уносится в погоню за невероятным, с момента, как я снова воскрес… Помоги мне сохранить это затворничество… ибо мне приходится достаточно долго жить без людей, в городе, язык которого мне незнаком; мне приходится – повторяю; не волнуйся за меня! Я живу, словно века ничто, и следую моим мыслям, не обращая внимания на даты и газеты».

Его мансардное уединение в Генуе было бедственным периодом. Зима 1880/81 г. выдалась холодная, а денег у него едва хватало на роскошь согреться. «Мои конечности часто замерзают», – писал он Овербеку 22 февраля. Весной он вновь присоединился к Гасту и провел с ним месяц в Рекоаро с конца апреля до конца мая; после отъезда Гаста он пробыл там до середины июня и затем вернулся в Сен-Морис. 23 июня Овербек получил письмо с нового курорта: Сильс-Мария, в Обер-Энгадин. «Я не знаю ничего, что бы подходило моей натуре больше, чем этот горный уголок», – писал Ницше; и действительно, в этой альпийской деревушке Сильс-Мария он нашел место, которое в его последние годы стало почти постоянным местом его жительства. Он снимал комнату, примыкающую к дому бургомистра, и столовался в сельской гостинице, а кругом были горы и лесная тишина, всегда более созвучная ему, нежели мансардное уединение в городе. Конечно, и здесь все обстояло не столь прекрасно.

«Даже здесь мне приходится многое выдерживать, – писал он, – лето в этом году намного жарче и более наполнено электричеством, чем обычно, что для меня губительно».

Но в целом Сильс-Мария снискала его расположение, и снова заметим, что целью его было не бегство от уединения, а поиски его: жители деревни были безграмотными крестьянами, для которых он был всего лишь туристом, приехавшим надолго погостить, так что во всех отношениях он был совершенно один.

Ницше скитался вот уже два года, а его здоровье едва ли улучшилось: бесспорно, отчасти в этом была повинна ущербность медицины 1880-х гг., но основная доля ответственности за отсутствие улучшения в лечении ложилась на обстоятельства, о которых идет речь в письме, написанном из Сильс-Марии матери в середине июля. Мать постоянно заботила и тревожила его неотступная болезнь, и, похоже, она упрекала его в недостаточном внимании к своему здоровью. Он пытается обнадежить ее, но его возражения, если читать их, зная, каково на самом деле было его состояние, оборачиваются полной противоположностью его заверениям.

«Не было, наверное, человека, к которому слово «подавлен» подходило бы менее, – писал он. – Тот, кто в большей степени догадывается о задаче моей жизни и ее непрекращающихся требованиях, считает меня если не счастливейшим человеком, то, по крайней мере, наиболее мужественным. У меня есть более весомые нужды, чем забота о здоровье, и потому я готов терпеть также и это. Выгляжу я, во всяком случае, превосходно; в результате моих походов моя мышечная система стала почти как у солдата; желудок и живот в порядке. Моя нервная система, учитывая огромное напряжение, которое ей приходится выдерживать, отменна и поразительна, очень тонка и очень сильна… Очень трудно диагностировать, что не в порядке с головой; изучив все научные материалы, необходимые для этого, я теперь осведомлен лучше, чем любой врач. И вообще, мою гордость как человека науки оскорбляет, когда ты предлагаешь все новые средства и даже говоришь, что я «не обращаю внимания на болезнь». Доверяй мне немного больше в этих вопросах! Я лечусь всего лишь два года, и если ошибался, то всегда потому, что уступал давлению чужих советов и пытался их опробовать… Как бы там ни было, каждый здравомыслящий врач ясно дает понять, что я могу излечиться только по прошествии долгого периода, к тому же я должен стараться избавиться от дурных последствий всех этих лжелечений, которым подвергался так долго… Отныне я намерен стать врачом себе самому, и люди скажут обо мне, что я был хорошим врачом… Всякий, кто способен понять, как мне удается сочетать заботу о выздоровлении с продвижением моих великих задач, окажет мне немалую честь. Я живу не просто очень смело, но и в высшей степени разумно, опираясь на широкие медицинские знания и непрестанное наблюдение и исследование».

Та же история, что в годы пребывания в Базеле: любая форма лечения, которая подразумевает перерыв в работе, «ложна»; излечиться можно только работой, следовательно, только он может влиять на выздоровление, ибо только он знает, как ему следует работать. Трудно принять всерьез его ссылки на свои «медицинские знания» (он сам прекрасно понимал, что их нет), как и на то, что он должен уделять особое внимание отменному состоянию своей «мышечной системы» и что его нервная система являет пример несоответствия практически всем его «наблюдениям и исследованиям» болезни. Если задуматься о глубинных причинах того, почему Ницше постоянно болел начиная приблизительно с 1872 г., мы столкнемся с фактом, что он не делал серьезных попыток следовать советам врачей; а если мы зададимся вопросом, почему он этого не делал, ответ, я полагаю, таков: он с самого начала был убежден, что неизлечим, и боялся, что умрет прежде, чем напишет все, что задумал. Обязательный характер его работы, о котором речь шла выше, вероятно, коренился в его страхе.

Он пробыл в Сильс-Марии до 1 октября и на зиму вернулся в Геную: как бы неуютно там ни было,