1

«Мое существование – страшная ноша, – писал Ницше своему доктору Отто Айзеру во Франкфурт-на-Майне в январе 1880 г. – Я бы давно сбросил ее, если бы не занимался самыми поучительными исследованиями и экспериментами в интеллектуально-моральной сфере, будучи совершенно в том же состоянии страдания и почти полной отрешенности. Эта радость поиска знаний несет меня к вершинам, где я преодолеваю все мучения и всю безнадежность. В целом я счастливее, чем когда-либо в жизни: и все же! Постоянная боль; по многу часов в день я испытываю сильную слабость; полупаралич, затрудняющий мою речь, чередующийся с бешеными приступами (во время последнего меня рвало трое суток подряд, я мечтал о смерти)».

Три месяца, проведенные в Наумбурге, не принесли улучшения, и теперь Ницше хотелось поехать на юг, где погода всегда хороша и где он мог бы часы бодрствования проводить исключительно в ходьбе, – он все еще был уверен в целительной силе мышечной активности. Единственным препятствием на пути осуществления этого плана было то, что в его болезненном состоянии требовалась помощь компаньона. Им мог бы стать Пауль Рее, долго гостивший в Наумбурге в январе; Рее напомнил о том, что в то время в Венеции находился Петер Гаст. Беспримерная преданность Гаста Ницше была хорошо известна знакомым по Базелю, и Рее конечно же вполне резонно предположил, что преданный Гаст и есть как раз тот человек, который нужен. Случилось так, что 26 января Гаст получил от Рее неожиданный подарок в 200 марок, а с ним и письмо, в котором сообщалось о назначении этих денег. Ницше, писал Рее, едет на юг и остановится в Риве; не хочет ли Гаст составить ему компанию; если да, то расходы на проезд и содержание прилагаются. Гаст был раздосадован столь бесцеремонным обращением: он пытался завоевать признание как композитор и в 1880–1881 гг. работал над многочисленными музыкальными проектами (некоторые из них он начинал с Ницше). Его рассердило, что знакомым он интересен только в роли «секретаря и друга Ницше»[43]. Но, как всегда, любовь к Ницше подавила все менее достойные чувства, и он согласился на предложение Рее.

Тем не менее, ему пришлось дожидаться сообщения о том, когда следует приступать к обязанностям. 4 февраля Франциска написала ему, что ее сын все еще не готов к отъезду из-за плохой погоды, и только 19 февраля пришло известие от самого Ницше, – он уже в Риве. Туда и направился преданный Гаст. В день его приезда, 23 февраля, шел снег с дождем. На утро следующего дня Ницше пришел к нему в комнату в половине шестого, чтобы сообщить, что если они настроены прогуляться в этот день (а он был настроен), то им лучше всего отправиться тогда-то и туда-то, поскольку все говорило за то, что снова пойдет мокрый снег. «Исполняющий обязанности самаритянки» – так Гаст описывает своему австрийскому другу свою деятельность в Риве с начала пребывания там вплоть до 13 марта, когда они с Ницше направились в Венецию, в гости к Гасту. Он предвидел, что его помощь будет постоянно востребована, – так и случилось. 15 марта он в спешке нацарапал:

«Пишу эти строки в кафе; я на несколько минут оставил Ницше. Вчера я абсолютно не мог писать; когда я добрался до дома, я просто упал в постель. Сегодня с утра то же самое. Ты не представляешь, какого напряжения… стоит мне присутствие Ницше».

В конце марта странная пара пополнилась еще одним членом – приятелем по имени Минутти, который незамедлительно заболел сам. 8 апреля Гаст жалуется:

«То, что я вчера не писал, объясняется полным отсутствием времени, от чего я теперь страдаю. Я сыт по горло жалобами двух больных в течение всего дня. Если я в конце концов потеряю терпение от этой собачьей жизни, то уеду из Венеции… и пусть больной лечит больного подобно тому, как мертвым положено хоронить мертвых. Я скоро и сам слягу».

Он не уехал, несмотря на то что его композиторская деятельность, по сути, застыла на мертвой точке. 11 мая он писал:

«Почти не переставая идут дожди. Каково Ницше, который чувствителен к каждому облачку, появившемуся в небе, можешь себе представить».

В письме от 24 сентября Гаст рассказывает, как он провел пять или шесть дней с Ницше за чтением и беседами:

«Ты себе не представляешь, что я претерпел… сколько ночей я лежал и пытался уснуть, но, перебирая в мыслях все, что случилось за день, понимал, что ничего не сделал для себя, а все только для других; и меня порой охватывала такая ярость, что я впадал в безумие и призывал смерть и проклятия на Ницше. Мне никогда не было так плохо, как тогда… А потом, когда в четыре или пять часов утра мне наконец удавалось уснуть, Ницше частенько появлялся у меня в комнате в девять или десять и просил, не поиграю ли я ему Шопена».

Какое облегчение он должен был ощутить, когда увидел, как 29 июня его друг отбывает поездом в Мариенбад. Восхищаться острым умом и интеллектуальной энергией Ницше было одно, а опекать измученную оболочку, в которую они были заключены, – другое. Ницше и сам прекрасно понимал, какой пыткой он был для Гаста, и послал ему письмо с извинениями из Мариенбада. Снова среди лесов и гор, говорит он, он чувствует себя прежним, и снова за работой, «усердно разрывая мои моральные копи» (письмо от 18 июля). Но хорошая погода, которой он искал, обходила его стороной.

«Я все еще в Мариенбаде… – писал он Гасту 20 августа. – С тех пор как я прибыл сюда 24 июля, ежедневно идут дожди, часто весь день напролет. Дождливое небо, дождь в воздухе, но прогулки по лесу приятны».

В том же письме он признается, как сильно до сих пор он переживает отчуждение с Вагнером:

«Я… ужасно страдаю, если не нахожу сочувствия; к примеру, за последние годы ничто не может мне возместить утрату сочувствия Вагнера. Как часто он снится мне, и всегда мы снова вместе и по-прежнему близки. Между нами никогда не было сказано ни одного злого слова, а сколько при этом было приветственных и ободряющих; и я, наверное, никогда ни с кем так не смеялся, как с ним. И все это ушло – и что хорошего в том, что во многом я прав, будучи его противником! Как будто это может стереть память его утраченного сочувствия!.. Как это глупо – хотеть быть