Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дай мне, нет, дай мне. Почему это ты должен нести?
– А почему ты так хочешь ее нести?
– Чтобы мне было за что держаться.
В корзине лежал пакет с апельсинами и бананами и шоколадный торт.
– Да, холодно, – повторил Тоби.
Женщина с любопытством посмотрела на него. Она собиралась напомнить им обоим, ему и старику, который, судя по всему, дрожал, хотя сидел, закутавшись в нарядное твидовое пальто, что перед ними прекрасный огонь, и чего еще желать в такой студеный день, когда зима все еще держится?
– А зима держится, – сказала она.
Тоби сказал громко:
– Да, зима держится, у нее зубы, как у угря, внутри, потому и держится. Все, что она проглотит, никогда не вырвется из черной пасти.
Женщина растерялась и подумала: Это, должно быть, семейное. Я заметила, некоторые из посетителей еще более странные, чем пациенты.
Боб вдруг сказал:
– Не надо, Тоби. Ради бога, помолчи. Не говори такое вслух! Подумай о своей бедной матери!
Другие посетители в комнате молча смотрели на Боба и Тоби. А потом медсестра привела Альфреду, и мать Альфреды подошла к дочери, чтобы сесть рядом с ней. Альфреда была карликом трех футов ростом.
– Привет, шлюха, – хрипло сказала карлица и нырнула в пакет за кремовыми пирожными, которые проглотила одно за другим, не переставая говорить, а мать сидела и смотрела на нее. Когда Альфреда доела пирожные, она подняла термос.
– Что это?
– Это чай, – сказала мать. – Настоящий домашний чай. Выпьем по чашечке, а?
– Иди к черту со своим чаем. Что еще принесла?
– Вот новая пара штанов от тети Молли.
– Штаны, штаны, кроме штанов ничего другого придумать нельзя? И когда меня отпустят домой?
Она наклонилась к матери, глаза ее наполнились презрением. Ее мать улыбнулась.
– Доктор говорит, довольно скоро, Альфреда.
– Ой, иди к черту.
И Альфреда встала, подошла к двери и позвала сиделку.
– Во что ты меня вырядила ради гостей, а тут всего лишь старая шлюха, – позвала она. – Идем отсюда.
Сиделка, всегда дежурящая поблизости, отвела Альфреду обратно в палату. Мать Альфреды взяла свою сумку и, весело улыбнувшись Тоби и Бобу, пошла с остатками пикника к сиделке у двери, чтобы ее выпустили.
А Тоби и его отец сидели и ждали, когда приведут Дафну. Боб Уизерс, оглядывая комнату с группками посетителей и пациентов, думал, Дафна никогда не будет такой, как они, ни за что. Она не станет браниться без конца, она будет совсем другой. Что я ей скажу? Интересно, как она восприняла смерть матери? Нужно об этом говорить? Господи, нет.
А если она меня не узнает?
Он наклонился к Тоби.
– Слушай, Тоби.
Тоби сидел в полусне, припадок начинается, подумал он, еще и в таком месте, но его уже не остановить. Он знал, что ему не следовало приезжать, а потом скот в загонах и на вокзалах пьет чай из своих чашек с синей окантовкой; их глаза и лица, и рога растут, как деревья из слоновой кости, что он мог сделать, чтобы это остановить; а затем угорь, который зима, пожирающий листья и цвет, и если сунешь руку или сердце в горло зимы, чтобы вернуть то, что было отнято, то рука и сердце разорвутся на куски. Начинается припадок, подумал Тоби, а у него не было приступов уже давно, хотя не очень давно, начинается приступ, а что насчет Дафны, а его мать тоже здесь, занимая так много места. И вещи на продажу, на помойке, не на этой помойке и не на той помойке, а на какой тогда; ну конечно, это припадок, и кто его остановит?
– Слушай, Тоби.
Тоби вдруг рухнул на пол; его тело корчилось, глаза растворились в пустоте, а лицо было похоже на тяжелую ягоду чернослива. Эми Уизерс в таких случаях говорила:
– Вынь зубы, Тоби. Вынь зубы.
И его клали на диван, и накидывали на него пальто, чтобы согреть, а потом давали чашку чая и говорили:
– Это пройдет, Тоби. Это не навсегда, ты вырастешь и будешь как другие мальчики.
Отец опустился рядом с ним на колени и сказал:
– Тоби. Тоби.
Бананы упали на пол вместе с апельсинами, а шоколадный торт лежал у огня, который, наверное, был теплым, потому что шоколад крутился и корчился, выпуская наружу свою странную жидкую сущность. И сиделка, стоявшая у двери, бросилась к Тоби, вынула его зубы и положила их на каминную полку, и, взяв обернутую марлей деревянную палочку, вроде палочки марципана, сунула Тоби в рот, и его рот яростно жевал палочку, пока приступ не закончился, и он погрузился в глубокий сон, его лицо выглядело умиротворенным, все еще красным, а руки сжимали корзинку, теперь уже пустую, которую они несли и из-за которой ссорились, потому что было за что держаться.
Сиделка не повела и бровью.
– У нас так каждый день, – сказала она Бобу. – Вы кого-то ждете?
– Свою дочь, Дафну Уизерс.
Сиделка удивилась.
– О, – сказала она. – О, я узнаю.
Она ушла в кабинет, и Боб слышал, что она звонит по телефону. Потом вернулась.
– Идите через эту дверь. Медсестра вас пропустит.
– А как же Тоби?
– Боюсь, он не сможет идти, а когда он проснется, будет поздно.
– Не могу же я оставить его здесь.
Боб Уизерс боялся. Он слышал о людях, пропадавших в таких больницах, а потом, когда они говорили, что они только посетители, их не выпускали, и никто им не верил. Ведь в такой больнице могло случиться что угодно, в конце концов, тут еще темные века.
Сиделка угадала его опасения. Она видела панику на лицах многих посетителей.
– Не беспокойтесь. Мистер Уизерс будет здесь, когда вы вернетесь. Мы не можем привести Дафну сюда, потому что она особенная.
– Что?
– Особенная.
Для Боба Уизерса особенными были дешевые продукты или одежда, которые по пятницам можно было найти в некоторых магазинах.
Медсестра провела его мимо рядов лежащих в постелях старух, спящих или, может быть, мертвых, с открытым ртом и ввалившимися щеками, и он подумал: Так вот куда кладут стариков.
И они вошли в маленькую комнату с зарешеченным окном, двумя стульями и столиком, на котором стояла ваза с фиалками, сделанными из гофрированной бумаги, хотя Боб сначала не заметил этого и наклонился, чтобы понюхать, думая: Рано зацвели, наверное, оранжерейные.
– Они искусственные, – сказала медсестра. – От настоящих не отличить, да?
Она предложила Бобу один из стульев и вышла из комнаты. Боб сел. Ему нечего было подарить Дафне. Бананы и апельсины он не взял, а шоколад растаял. Как же начать разговор? Он репетировал: