Задыхаясь и дрожа, они на цыпочках вошли в воду, сложив руки на груди, крест-накрест, как лежат мертвые, когда им в руку кладут лилии.

– Ой, холодно, холодно! – кричали они.

Они сначала шли по бурому льду, искря от внезапного приключения, а затем под ним, пригнувшись, ступнями натирая зеленые скользкие камни, и их волосы плыли, как водоросли, спутанные и пахнущие теперь старыми бревнами, и овечьими копытами, и землей. А сестра Даллинг превратилась в богиню. Если она двигалась или, не умея плавать, била руками по воде, пациентки глазели или кричали в запале удивления:

– Посмотрите на нее! Посмотрите на нее!

Ибо она была богиней, ей нужно преклоняться и повиноваться, и на суше благодаря ее белой форме, и в воде, благодаря ее телу, полному и веснушчатому, которое, как белое в крапинку тесто шлепается и колышется в гигантской чаше коричневого льда и вина.

Высоко наверху, на дороге, ведущей к ферме, Дафна и Медсестра остановились, чтобы отдохнуть и посмотреть на пикник.

– Купаются, – сказала Медсестра. – Смотри. Там дождь идет.

Шел еще один дождик для пикника, неспешно, как напоминание о серебре, а далеко внизу люди, прыгающие и танцующие в воде, казались каплями ртути, которые обрели формы и голоса, но все еще мечутся и вспыхивают, чтобы избежать последнего прикосновения или смерти человеческого бытия.

Ферма стояла за углом, в тени елей. Маленькая, собственно, и не ферма вовсе, с участком земли, огороженным кольями, которые накренились в дальней части, где стояла черная длинномордая корова, безрогая, жуя жвачку машинально и беззаботно, как будто жвачка проглатывалась и возвращалась, проглатывалась и возвращалась по нажатию кнопки, как теплая круглая монета, опущенная в телефонную щель.

– Подожди здесь, – сказала Медсестра Дафне. – Я спрошу про чай.

Она постучала в дверь фермы и стала ждать.

Они прислушивались в ожидании шагов или какого-то другого звука: кашля, или разговора, или шороха, – но не услышали ничего, только одинокую волну отчаяния, которую испускают ели не из-за ветра или бури, а от какой-то смерти или внутреннего одиночества. Воздух был неподвижен, если не считать мягкой струйки туманного дождя, спускавшегося то на холм, то на долину.

Никто не подошел к двери, и Медсестра снова постучала, махнув Дафне, чтобы держалась подальше от тени, на случай если кто-нибудь придет, увидит ее и все поймет, ведь любой дурак догадается по этим вытаращенным глазам, подумала Медсестра. Поэтому:

– Держись подальше, – предупредила она Дафну.

И снова постучала. Затем в нетерпении повернула ручку двери и вошла.

– Идем, – сказала она Дафне. – Мы возьмем чай и оставим деньги. Они поймут.

Но в комнате не было мебели, и шкафы были пусты, и ни в одной из комнат не нашлось ни единой вещи, словно там никто не жил.

– Какая прелесть! – воскликнула Медсестра. – Вот тебе и купили чаю. Столько сюда шли, и все зря! А как же корова, и куры на заднем дворе, и сад? Здесь должен кто-то жить.

Она снова прошлась по дому, открывая тумбочки и платяные шкафы.

– Странно, – сказала она. – Пыли нет, а люди как будто исчезли.

Сумасшедший дом, подумала она; возможно, сумасшедший сможет все объяснить.

– А ты что думаешь, Дафна?

Дафна не ответила, но подумала: Если я проеду сто миль, чтобы найти сокровище, я найду сокровище. Если я проеду сто миль, чтобы ничего не найти, даже если я возьму с собой деньги, я ничего не найду.

В общем, на пикнике пировали без чая, что очень раздражало и медсестру, и санитара, и водителя автобуса, и сестру Даллинг. Только пациенткам было все равно, они пили солнце и коричневый лед, пусть даже с привкусом овечьих копыт и старых бревен. А потом пришло время, и большое солнечное полотно встряхнули, избавляясь от крошек, свернули и упаковали, и пациенты, полные шипучих пузырьков и неба, забрались в автобус, который по дороге домой снова потел и скулил, оставив позади и пикниковый дождь, и долину, и гору, и черную длинномордую корову, теперь грустную, потому что никто не пришел ее доить, и она вздыхала не из-за ветра или бури, а лишь от собственной печали.

39

Год Рождества и пикника выдался запутанным и странным, не похожим ни на какой другой год с Рождеством или пикником; во‐первых, оба они были смертельно белыми, как вата фальшивого рождения, а цветок мануки нигде не закрепился, и ни один мир не мог следовать за ним. И в том же году, в зимнее время, состоялись танцы, на которых мужчин с той стороны горы призывали веселиться вместе с женщинами с их стороны горы, а вождь Флора Норрис и сестра Даллинг смотрели, приговаривая:

– Танцуй, танцуй. Вставай и танцуй. Как ты думаешь, для чего мы устраиваем танцы, если ты не танцуешь?

Так что пациенты танцевали по приказу, и женщины разоделись, как истинные леди, в те же яркие платья для пикника, хотя стоял июнь, когда ночь липла к оконным стеклам еще до захода солнца, а оштукатуренные стены комнат покрывались каплями воды или сыростью, как выражалась Флора Норрис.

– Смотрите, доктор, в комнатах сыро. Мы должны на это указать.

А вождь кивал и отвечал, что, конечно, он на это укажет, или запишет, или передаст тому, кто передаст его в надлежащую инстанцию.

Несомненно.

Да, стоял июнь, когда они плясали, когда в мире, как известно вам, в нем живущим, барышни примеряют платья на выход; и выбирают длинные перчатки; и в перерывах между разговорами о зубрежке и учителе музыки готовятся посетить свой первый настоящий бал и быть представленными епископу, или генерал-губернатору, или местному члену парламента, или еще кому-то, кто обладает достоинством и положением в обществе. Ах, июнь – время романтики, как бы ни были холодны скамейки в парке, или песчаные дюны и люпины, или сад, в котором теперь нет беседки, а есть маленький зеленый гномик, не предлагающий ни тени, ни даже сочувствия.

Мужчины в горном мире весь день готовились к вечерним танцам. Многие помылись, ради этого выстроившись в очередь у ванной комнаты и, получив соответствующее предупреждение, старались не тратить воду попусту; других помыли насильно, при этом санитар быстро окунал их в воду и тут же вытаскивал, затем надевал на них чистую одежду, чтобы они пахли лучше, чем после целого дня работы в саду и на ферме с коровами и свиньями, или после того, как сгребали уголь или сортировали грязное белье. Когда в час дня открылась столовая, те, кто мог освободиться от работы, пришли купить масло и крем для волос, или, может быть, новый галстук-бабочку с небольшой