По другую сторону стены, на сцене, стартует следующий сет. Поет девушка, голос ее причудлив и невесом, а композиция больше похожа на картину, чем на песню, и я пытаюсь подобрать слова для первой реплики, но могу только слушать. Номер короткий, минуты полторы, не больше, и до самого конца вся наша троица молчит в оцепенении. Пока девушка снова не запела, я собираюсь спросить, не видел ли кто Понтия Пилота, но тут из-за двери с надписью «Удобства» раздается шум сливного бачка, потом водопроводного крана, дверь распахивается и…

– О, – говорю я. – Привет.

Филип Пэриш смотрит на усатого мужика, тот пожимает плечами и продолжает готовить картошку фри. Пэриш достает бутылку воды из холодильника, отхлебывает и вытирает рот рукавом:

– Ты из «Харрисон фон как-его там»?

Гитарист на диване вынимает косяк изо рта и зычно вопит в потолок:

– «Харрисон фон Велюр» сосут у кур!

Пэриш закатывает глаза.

– Нет, я не из «Харрисон фон Велюр», – отвечаю я. Хотя, по моему скромному мнению, они отыграли в миллион раз лучше, чем «Упортые», я принимаю во внимание, что перца на диване сурово приложил циничный диджей, да еще перед толпой несовершеннолетних детей, которые и раньше были не в восторге от его музыки, и добавляю из сочувствия: – И я согласен, что они сосут.

А на сцене опять вступает ангельский голос, и новая песня еще более переливчатая, а ее исполнительница владеет той редкой магией, которая заставляет мелодию резонировать в воздухе одновременно естественно и волшебно: девушка поет так, как большинство из нас дышит.

– У меня тут есть кое-что. – Я вынимаю фотографию из кармана и протягиваю Пэришу.

Тот снова отхлебывает воды, смотрит на снимок чуть ли не целую вечность, и поскольку я ожидал некоего сейсмического сдвига в гримерке – когда пульс Пэриша усилится децибел за децибелом, словно подключенный к одному из сваленных в углу усилителей, пока весь клуб не начнет трястись и громыхать, и все мы объединимся в коллективном оргазме; когда все сходится, когда хоть раз случается волшебство, хоть раз сбрасываются маски и проявляются настоящие лица, а не наоборот, как обычно бывает, – может, именно поэтому укуренный голос гитариста так жестко меня приземляет.

– Твой бойфренд, что ли? – спрашивает он Пэриша, повисая у нас на плечах, как промокший плащ. Я даже не слышал, как он встал с дивана.

Глаза Филипа Пэриша меняются, в них вспыхивает огонек фальшивой бодрости. Клянусь, мгновение назад он почти протянул руку и взял снимок, но теперь говорит:

– Понятия не имею, кто это.

Ноги у меня постепенно немеют снизу вверх.

– Айвертонская школа, продвинутый английский. Вы обронили фотографию у нас в классе.

Пэриш смотрит на гитариста, как бы призывая его в свидетели моей наглости.

– Что-что я сделал? – переспрашивает он меня.

– В прошлом году. Вы выступали на концерте «Мет Гала» в честь школьного журнала.

Гитарист усмехается и валится обратно на диван.

Пэриш тоже посмеивается:

– А… точно. Было дело.

– Потом вы пришли к нам на урок. У вас была записная книжка, и снимок оттуда выпал. Я подобрал, думал, может… не знаю. Думал, вдруг это что-то важное.

Филип Пэриш оглядывается по сторонам, допивает остаток воды и бросает бутылку в мусорное ведро:

– Первый раз вижу эту фотографию.

Однако в глаза он мне не смотрит, только мотает головой и, не прощаясь, исчезает за дверью с надписью «Служебное помещение».

– А ты точно не из «Харрисон фон Велюр», пацан? – спрашивает гитарист, а справа от меня раздается громкое шипение, потому что усатый погружает очередную сетку с мороженой картошкой в кипящее масло.

Словно усиливая мое разочарование, ангельский голос на сцене сменяется бормотанием Дэйва, и чудесные (но слишком короткие) песни обрываются. И теперь уже мой пульс усиливается децибел за децибелом, словно подключенный к одному из сваленных в углу усилителей, жестоко напоминая, что ничего никогда не сходится, волшебства не бывает, а под маску лучше не заглядывать, если не хочешь разочароваться.

Сара Лавлок сидит буквально верхом на моей машине. Через лобовое стекло я вижу Пенни с перцовым баллончиком в руке, она вывернула шею и пытается разглядеть постороннюю девицу, сидящую на крыше, как часовой на посту. Могу ошибаться, но Марк Уолберг спокойно дрыхнет на заднем сиденье.

У барбоса железные нервы.

– Клевая тачка, – говорит Сара, похлопывая ладонью по крыше.

Я застегиваю куртку:

– Мой друг Алан называет ее…

– Как?

– Что как?

Сара прячет руки в рукава пальто:

– Ты начал говорить: «Мой друг Алан называет ее», а потом замолчал.

– Боюсь, название неприличное.

– Ной! Я буквально сижу верхом на твоей машине.

– Тогда ладно. Видишь ли, это машина марки Hyundai, и мой крутой, умудренный жизнью друг Алан прозвал ее «хентай». Так или иначе, недавно он обнаружил, что Hyundai надо произносить «хендэй», а не «хендай», и тогда Алан такой: «Даже круче!», и вот тебе полная история превращения моего Hyundai в «болт-забей».

У владельца барбоса нервы и вовсе стальные.

– Прикольная история, – резюмирует Сара.

– Только не проси меня повторить. Представление одноразовое.

Пенни отчаянно машет мне с переднего сидения, и я уже собираюсь открыть дверь и сказать ей, чтобы не волновалась насчет сидящей на крыше незнакомой девушки, как Сара спрашивает:

– Так что, ты собираешься звать меня на свидание или как?

– Что?

– Ну блин.

– Погоди, я не… Извини, ты меня застала врасплох.

Она вытаскивает руки из рукавов, хлопает ими по крыше – отчего Пенни подпрыгивает в машине на полметра, не меньше – и съезжает на землю.

– Мы слишком часто сталкиваемся друг с другом, а я не склонна искушать судьбу. Кроме того, меня заводят парни, которые каждый день ходят в одном и том же.

– У меня десять комплектов в обороте, чтоб ты знала. То есть нельзя сказать, что я всегда в одной и той же конкретной футболке.

Позади нас в машине на несколько сантиметров приоткрывается водительское окно.

– Ной? – Пенни держит перед собой перцовый баллончик, с подозрением разглядывая Сару.

– Все в порядке, Пенн. Не волнуйся. Это Сара. Она… друг.