закон нельзя нарушать. Но в конверты вкладывались записки с именем Сталина. Да, я голосую за кандидатов моего округа, я знаю, что, голосуя за них, я как бы голосую и за Сталина, но разрешите мне назвать также и его имя — не громко, не по закону, а так, шепотом, как бы в душе.

В декабре 1937-го как этот блистающий одессит ликовал, что член завкома принес патефон! Да еще какой! В бархатном чехле превосходного лилового цвета! Благодаря чего, вступая в помещение домоуправления, избиратели переживают ощущение нарядности — цветы в вазонах, золотая музыка!

Во как не по-казенному умел писывать про выборы третий одессит:

А плюшевая скатерть! Понятное дело, что если избирателя не находят в списках, он испытывает чувство человека, которого почему-то не пригласили на праздник. Но до какой степени очаровательные сами эти списки — это широкие, хорошо сброшюрованные тетради. Их приятно раскрывать, избирателям приятно в них заглядывать.

«С душой работает», — сказал один из секретарей участковой избирательной комиссии о своем председателе.

Речи разных старух, в которых они мудро и зрело призывают молодежь голосовать за товарища Сталина и его соратников, тоже нельзя слушать без чрезвычайного волнения:

— Преданных выбирайте, преданных делу рабочего класса, преданных делу революции! — так вот наставляют молодежь тщательно изучившие жизнь старухи.

Но не забыты и мелкие нуждишки простого советского человека:

В Москве очень хорошие вывески. Некоторые — длинные из синего стекла со словом «Рыба» или «Бакалея» — просто великолепны. В такой магазин непременно хочется войти. «Гастроном». О том, что когда-то были затруднения, лишь изредка и улыбаясь, вспоминают хозяйки. «Гастроном». Это слово говорит о выборе, об удовлетворении вкуса. Об изобилии. Трудно предположить, чтобы у нас могло происходить то, что происходит в Америке с ее высоким уровнем техники во всех областях. Чтобы могла найтись мать, которая была бы не в состоянии преподнести сыну эскимо на маленькой, вращающейся в пальцах палочке. В капиталистической Америке это будет всегда.

Все ясно! Все закономерно! Капитализм вооружается для последней своей защиты. СССР является крепостью социализма. Нужно наскочить на эту крепость! И для этого выдумано все.

Люди, которых сейчас судят, вызывают омерзение. Это не люди, а револьверы. Человек-револьвер, человек-маузер. Маузер, направленный в каждого, кто хоть частью своей души сочувствует социализму. Мерзавцы, жалкие люди, шпионы, честолюбцы, завистники, хотели поднять руку на того, кому народ сказал: ты сделал меня счастливым, я тебя люблю. Это сказал народ! Отношение народа к Сталину рождает такое же волнение, какое рождает искусство! Это уже — песня!

Вот так вот гордо молчал этот третий одессит. Он и отбыл в худший мир, пиша про новую биографию Ленина, — так вот трогательно отозвался об его отходе нахальный когда-то формалист. А вот злопыхателя больше всего бесила сказка про его молчание и гонимость. Злопыхатель не просто пыхтел, а прямо-таки, я извиняюсь, брызгал ядовитыми брызгами: он был любимым баловнем, обвешанным издателями и поклонницами, причитающими почитательницами, восхищенными старухами, возмужалыми истеричками, восторженными одесситами, интервьюерами и мемуаристами, ресторанными завсегдатаями, зазывающими к столику своего любимого бонмотиста.

Вот что денег у него действительно было очень даже чересчур маловато, то маловато, с этим злопыхатель не спорил. Но если все деньги расходовать, я извиняюсь, на алкогольные напитки, то их постепенно не обнаружится даже у самого Генриха Форда.

А что многие другие творили штуки куда и более хуже, так их же никто и не тянет в мученики и праведники! «А кто тянет? — ядовито любопытствовал злопыхатель. — Те же ж самые интеллигенты, которых он всячески развенчивал». А потом еще и объявил их ненужными передовому времени. Хотя и сам был типичным интеллигентом-перебежчиком.

Правда, и про самого Мишеля один окололитературный умник отозвался таким образом, что для полного счастья ему не хватает мании величия, он сумел обмануть партию и правительство, читателей и писателей, но сам-то про себя он понимает, что он никакой не Вольтер.

Борис Вольтер — это был такой английский сатирик.

Но злопыхатели пыхтели себе, я извиняюсь, под нос, а зато новые пролетарские пишущие товарищи за это ж самое признавали Мишеля своим левым попутчиком и объясняли, что за Мишеля нужно бороться. Чтобы он наконец разглядел ростки нового советского человека. А то другие, еще более пламенные новые товарищи, обвиняли Мишеля в клевете на советский строй. Почему-де он не изображает своим бойким пером тех, кто вышел строить и подметать? Приходилось доходчиво разъяснять, что Мишель показывает оставшиеся в наследство ростки проклятого старого мира, еще не выкорчеванные теми прогрессивными гражданами, которые вышли строить и подметать. А вот когда их, проклятые ростки старого, окончательно выкорчуют и подметут, вот тогда и Мишель окончательно зашагает в ногу со своим геройским временем.

Из-за всех этих дел и обстоятельств Мишель выучился до крайности красиво грустить, обучившись этому делу у барона Байрона. Ужасно теперь знаменитый и зажиточный, Мишель сделался до крайности томным и пересыщенным, как будто какой-нибудь бывший лишний человек. Встречаясь с недоперековавшимися бывшими покровителями на его первоначальном художественном перепутье, он с выражением упадочной утомленности на своем красивеньком, бывшем дворянском личике пересыщенно откровенничал, что ему практически ничего не хочется. Что захоти он отправиться в Берлин или там в Париж, то уже через неделю бы оказался там. У него бы там и деньжата отыскались — его ж переводили всякие прихвостни Чемберленов и Керзонов на все буржуазные языки с целью опорачивания передового советского строя. Но, пересыщенно разъяснял Мишель, для него, что Марсель, что Батум — одна химия. Вот нынешним летом, к примеру, он хотел прокатиться в Батум, но доехал до Туапсей и от скуки повернул обратно. И на Средиземном море он так же будет скучать, хоть в Ницце, хоть в Тулоне, как и не в Ялте. Поэтому ему надо сначала переделать самого себя, он должен в первую очередность сделаться обыкновенным, как другие прочие люди. Он даже играет на бегах и волнуется, совсем как настоящий, и только иногда с глубоким огорчением видит, что это подделка. Но он победит себя и сделается совершенно таким же, как все! И тогда напишет жизнерадостную книгу, переполненную любовью к человеку. Обыкновенные же люди только тем и занимаются, что пишут подобные любовные книги!

Очень уж он чересчур рассладился с этой своей любовью к человеку. Он не только что самого себя, но даже и старорежимного г-на Чехова пробовал отмыть от справедливых обвинений в мотивах тоски, уныния и чего-то еще типа трагической неудовлетворенности. Чехов, объяснял Мишель, фактически был жизнерадостным, любящим людей, ненавидящим всякую несправедливость, ложь,