жалко. Чего же его жалеть, если он никогда не мучается в силу своего исключительно здорового мозга. У которого нет никаких ненужных воспоминаний. Про покойных папу-маму там. Про детских дружков-подружек. Или про девочек, на которых в глупой молодости они заглядывались. Люди со здоровым мозгом никогда ни про чего не вспоминают и ни на кого не заглядываются. А потому не имеют такой привычки быть недовольными фактическим миром. Разве что в тех случаях, когда у них чего-то фактическое отымут.

Да и за будущее они никогда особо не тревожатся. У них для этого мозг чересчур слишком здоровый.

Здоровые читатели до того Мишеля полюбили, что в ихних письмах он буквально утопал.

«Народ всюду везде форменно возмущается отсутствием Вашей литературы. Большинство предлагает, что почтенные „генералинейные“ редакторы Вас стесняют, фарисейно проводя в то же время пресловутую самокритику. Не смущайтесь, миллионные читатели за Вас. Пишите побольше».

«Ты извини, что мы так к тебе сами обращаемся, и быть может отрываем тебя от работы нужной для всего Советского Союза, но дело в том, что мы колхозники колхоза „Кр. Октябрь“ Дурасовского р-на Саратовского края через пишущего это письмо т. Соловьева передаем одну просьбу: мы не можем никак достать книги с твоими рассказами, а почитать их нам очень большая охота».

«Вы конечно нерассердитесь, что мы вам пишем. Дело-то в том, что мы в вас по уши втрескались (т. е. в ваши произведения) долго сомневались наконец решили написать, мы прямо пухнем созлобы, почему в нашей школьной библиотеке нет ваших произведений. Может потому, что наш ФЗУ кулинарного производства, а поварам неразрешается читать такие произведения, что со смехом можем сварить плохой суп».

«Дарю свой автопортрет в знак: Как одному из лучших и талантливых писателей современного дня, который идет в ногу со всей массой к намеченной цели».

«Ваши рассказы для меня что вино для пьяницы: читая их не думаю о своем горе и горькой жизни».

Но кой-кому Мишелевских хиханек и смешочков представлялось маловатым:

«А я хочу спросить Вас, талантливого чуткого писателя, почему никто, хотя и понимает и видит трагизм жизни не напишет тоскливую картину нашего существования».

Но Мишель до того крепко закрепился на своих материалистических рельсах, что оплакивать маленьких людей считал идеологически необдуманным. Равносильно как и смеяться над большими и главными. Потому что на их стороне находится время, а время не может оказаться неправо. У времени не может быть ни правого, ни левого уклона. Смеяться над большими и главными он замахнулся только на тех, которые остались в проклятом прошлом. Над разными царями и ихними визирями. В них раньше усматривали какое-то злодейское величие, а Мишель их обрисовал такими ж самыми, как нынешнее, я извиняюсь, жлобье.

На разных бывших гениальных личностей проклятого прошлого Мишель тоже научился глядеть с материалистических высот. Многие-де из них тоже, как и не он в его незрелые годы, томились меланхолией и испытывали презрение к человечеству, да еще и полагали это своим крупным достижением. Возвышавшим их над серой скучной толпой. А их будущие биографы из почтительности им впоследствии поддакивали, что гениальный товарищ не мог ужиться в окружающей пошлой обстановке. Хотя на самом деле всякая упадническая хандра исключительно проистекала из нездоровости ихнего мозга. Так что с высоты новых материалистических рельсов Мишеля его архангельские сравнения тамошних дамочек с обезьянами могли уже засчитаться как за комплимент. И про то, что чем сильнее борьба, тем больше мучений, — про все это перековавшийся Мишель больше уже не припоминал. Зачем залезать на какую-то там Голгофу, где проживают мудрость небожителей, а также истина богов и счастье, — он уже и без того разыскал счастье в клетке: превратись в обезьянку и проживешь вполне даже очень прелестно.

Бывшие упаднические интеллигенты теперь для него сделались не просто безобидные неумехи, но даже, я извиняюсь, паразиты на трудящихся телах. Даже то обстоятельство, что древние скифы на ихней древней скифской вазе напоминали ему наших дореволюционных мужиков, Мишель относил на совесть дореволюционных интеллигентов — на чью ж еще? И так общедоступно эту до крайности социально справедливую идею выражал, что, пожалуй что, даже и я ее переизложить ухитрюсь, не чересчур особенно портя своими грубыми и непросвещенными словами.

Вот предположим, что в одной семье имеется три сына. И если, еще раз предположим, первого сына всякому учить, питать бутербродами с маслом и сладким какао да при этом еще и каждый день купать в ванне и бриолином голову причесывать, а других братьев урезывать во всех ихних потребностях, то первый сын очень свободно может далеко шагнуть и в своем образовании, и в своих душевных качествах. Он и стишки начнет загибать, и перед воробушками умиляться, и говорить о разных возвышенных предметах.

Тут уж Мишель поднялся до окончательного материалистического подхода: стишки проистекают из какао и гуталина, то бишь бриолина.

Но великая пролетарская революция, развивал Мишель, подняла наверх громадный класс новых и неописуемых людей, которые, эти самые люди, до революции жили наподобие ходячих растений. А сейчас они, радовался Мишель, худо или хорошо умеют даже складывать стихи. И притом без поддержки какао и бриолина. «И в этом — самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи».

Новые люди и заговорили на новом материалистическом языке. Всякие бывшие божественные глаголы были отброшены как старый устаревший хлам. Зазвучал уверенно новый классовый словарь.

Литература — организация психики и сознания читателя в сторону коммунистических задач пролетариата. На художественной платформе. За диалектико-материалистический художественный метод в литературе.

Пролетарий — на коня, ударники — в литературу! Орабочить литературу рабочими от станка! Долой Шиллера! Догнать и перегнать капстраны в технике и в искусстве! Комчванство, капитулянство, воронщина, переверзевщина, деборинщина, лефовщина, правая опасность, левое вульгаризаторство, гнилой либерализм, меньшевиствующий идеализм! Сломать руку, запущенную в советскую казну, — это критика! Затравить, загнать на скотный двор головановщину и всякую иную культурную чубаровщину — это тоже критика! Критика должна иметь последствия: аресты, судебные процессы, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы! В советской печати критика не зубоскальство, не злорадное обывательское хихиканье, а тяжелая шершавая рука класса, которая, опускаясь на спину врага, дробит хребет и крошит лопатки! «Добей его!» — вот призыв, который звучит во всех речах руководителей советского государства.

Все кругом тихо хрустело, шуршало: с дуба падали тяжелые лиловые желуди, осыпались сережки с берез, ветельник пустил в просторы свою мягкую паутину, разбрасывала во все стороны пряную мяту