Прихожая. Опять на язык просятся два слова: современно и лаконично. Ничего лишнего. Как он сам. Яр проходит вглубь квартиры не разуваясь. Я не спеша снимаю обувь. Аккуратно ставлю туфли к стенке, а сумочку на консоль у большого зеркала. Следую за ним в просторную гостиную. Хочется включить камин и утонуть в широком кресле перед ним.

Ярослав открывает бар. Вопросительно приподнимает одну бровь. Я утвердительно киваю. Бровь не опускается. Глаза слегка прищуриваются и сканируют меня. Я не отвожу взгляд. Киваю повторно. Он отворачивается. Что он выберет? Я тоже отворачиваюсь и подхожу к окну. Смотрю сквозь тюль на предзакатное небо.

— Ты знаешь, где помыть руки, — раздаётся мне в спину. Колоссальных усилий стоит не вцепиться в подоконник, чтобы устоять. Он всё помнит. В этом он весь. Внимательность к деталям и малейшим нюансам. Он помнит, и сейчас это невыносимо. Потому что даёт надежду. И лишает меня самообладания. Всё, на что хватает моей выдержки, — слегка повернуть голову и снова кивнуть. Да, я знаю. Только сегодня не буду этого делать. Невероятным старанием я возвращаю взгляд на окно.

Почему-то я не слышу звук наливаемой жидкости, зато ясно ощущаю дуновение его парфюма. И тоски. Я замираю. Что за глупости… Передо мной возникает бокал розового вина. Уверена, моего любимого, полусухого. Я беру его за тонкую ножку. Мы не касаемся друг друга, но дышать становится совершенно невозможно.

Сейчас мне не нужна абсолютно трезвая голова. Мне нужно сказать ему. Пусть же вино не подведёт и ослабит узел, стягивающий горло и блокирующий голосовые связки. Я здесь, чтобы стереть ту точку, поставленную на жизни душой. Я хочу чувствовать. И неприятие, и боль, и радость. Поэтому никаких гостевых туалетов. Я не хочу быть разовой посетительницей.

Кажется, он удивлён моему игнорированию гигиены, но, как всегда, ничего не говорит. Он тоже остаётся около окна. Болтает коньяк в бокале и смотрит на медленно опускающиеся на город сумерки. Я остро ощущаю его присутствие. Волоски на руках тянутся в его магнитную сторону. Делаю осторожный глоток вина. Замечаю краем глаза, что он подносит бокал к губам. Завидую стекляшке в его руке.

Мы остаёмся в гостиной. Однако сама квартира обрушивает на меня осознание всех очевидных подсказок, которые я эгоистично пропускала. С самого начала Яр привёл меня на свою личную территорию, я была в его спальне. Не в кабинете за закрытыми жалюзи, не у стены в коридоре или в ванной, а на кровати. Даже сейчас он включает этот чёртов камин, хотя предпочитает натуральные дрова, а не искусственную имитацию языков пламени. Но мне уютно в его кресле у этого фальшивого огня. И что бы между нами не произошло, он помнит и просто делает для меня эти вещи. Такие маленькие. Такие большие.

Мы сидим в креслах. Каждый со своим бокалом. Молчание в его компании никогда не тяготит. Я понимаю, что первым он не заговорит. Я пришла к нему. Мой ход. Только все слова кажутся неуместными.

Я продолжаю слышать странное. Его ожидание. Терпкие ноты алкоголя. Дыхание комнаты. Только больше не кажется, что я невозвратимо схожу с ума. Наоборот, я уверенно возвращаюсь в свой разум. Пустота внутри заполняется.

— Я люблю тебя, — в недоумении опускаю глаза в бокал, будто голос раздаётся оттуда, а не из меня самой.

Яр тоже уставился в свой бокал. Я смотрю на него. И напряжение уходит. Да, я люблю его. Встаю, ставлю недопитое вино на каминную полку и разворачиваюсь к нему лицом. Он переводит на меня немигающий взгляд. Ясно понимаю, что отгородиться от эмоций — это словно похоронить себя заживо и перестать быть собой. Ярослав позволяет мне чувствовать без ограничений, оберегая. Я смотрю ему в глаза и снова говорю совсем не то, что хотела:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Помнишь, я усердно писала в блокноте на том совещании, когда решила прийти к тебе? Я не сделала ни одной пометки по существу рабочих вопросов. Писала по памяти стихотворение, два красивых четверостишия, — я не жду от него ответа и начинаю воспроизводить строки вслух:

Гордым легче — гордые не плачут,

Ни от ран, ни от душевной боли.

На чужих дорогах не маячат,

О любви, как нищие, не молят.

Широко расправлены их плечи,

Не гнетёт их зависти короста…

Это правда — гордым в жизни легче.

Только гордым сделаться не просто.

Замолкаю, сглатываю. Восполняю выжигаемый его взглядом воздух.

— У него есть продолжение. Ещё две строфы:

Гордым легче — гордые не плачут.

Лишь порой в подушку по ночам.

Скрежет боли и слезу запрячут

И порой рыдают по ночам.

А ещё бывает очень часто

Плачут кровью, телом и душой…

Гордым не становятся от счастья…

Гордость — это страх за свой покой…

Делаю несколько глубоких вдохов, блокируя подкатывающие слёзы.

— Я думала, что налюбилась досыта и больше мне никакой любви не нужно. Просчёт, обдуманные решения и базовые эмоции смогут заменить чувства. Роскошь доверия и человеческих привязанностей обошлась мне слишком дорого. В итоге я попала в собственную ловушку… Я не могу без чувств. И не могла. Просто какое-то время мне нравилось обманываться. Хотелось бы сказать, что ты здорово мне в этом помог. Но я не буду. Я поступила так исключительно сама. Я не жалею ни об единой секунде, проведенной с тобой, — голос меня подводит, и я шепчу дальше. — Жаль только узнать, что такое любовь на самом деле, и признать её слишком поздно. Когда не нужен ни покой, ни гордость. Только она одна, любовь.

Последняя часть фразы звучит вопросительно. Я не исправляю интонацию. Как и не вру себе, что не жду от него ответа на этот подразумевающийся вопрос. Он молчит. Взгляд не отводит.

Я подхожу вплотную к его креслу. Он расположился вальяжно, вытянув ноги. Одна слегка согнута в колене. Пиджак расстёгнут. Левая рука лежит на бедре, правая с бокалом покоится на подлокотнике. Спина и голова прижаты к спинке. Поза хищного животного. Обманчиво расслабленная. Однако, если он сделает бросок, не будет ни малейшего шанса спастись. Только в моём случае спасение заключается именно в нападении, которого не будет.