— Очевидно, тебе нравится работать в студии звукозаписи, — заметил я. — Больше, чем выступать на концертах?

— Да. Мне больше нравится записываться, чем играть вживую, если только я не готов к концерту психологически. А перед выходом на сцену я всегда не хочу выступать, и в девяти случаях из десяти начинаю ненавидеть этот чертов концерт. Но если я готов, то поехали! Хотя основную часть времени меня что-нибудь бесит или что-то идет не так… Большая часть выступлений мне вообще не нравится.

— Разве ты не сам в этом виноват? Некоторые обвиняли тебя в том, что ты настроен слишком агрессивно.

— Я точно не знаю… Перед концертом всегда случается какая-нибудь херня, а я реагирую на это как придурок. Мне не нравится мировоззрение любителей травки, которые просто позволяют всему случаться. Мне нравится Ленни Кравиц: мир и любовь, чувак, конечно, или ты на хрен сдохнешь! Я надеру тебе зад, если полезешь в мой огород, понимаешь? Такое у меня всегда было отношение к этим вещам.

— Ужесточилось ли это отношение с приходом славы? Ведешь ли ты себя так, потому что слава и известность заставляют?

Аксель посмотрел прямо на меня.

— Я всегда был таким, но сейчас нахожусь в таком положении, что вынужден еще больше подчеркивать это. И люди позволяют мне себя так вести, нравится им это или нет. Это странно.

— Злоупотреблял ли ты этим когда-нибудь?

Долгая пауза.

— Нет. Обычно я просто эмоционально неуравновешенный человек, — сказал Роуз, улыбаясь. — Правда. Обычно перед концертом во мне происходит эмоциональная катастрофа из-за каких-то других событий в жизни. То есть, как я и сказал, за мгновение до концерта со мной всегда случается что-то странное, прямо перед тем, как надо выходить на сцену, понимаешь? Например, когда я нашел Уильяма Роуза… Оказывается, в 1984 году его убили и похоронили где-то в Иллинойсе, а я узнал об этом за два дня до концерта и был просто не в себе! Я пытался раскрыть эту тайну с самого детства, хотя даже не знал о его существовании до подросткового возраста. К тому же мне сказали, будто сам Дьявол вселил в меня воспоминания о том, как выглядел дом, в котором я никогда не жил. Но я пытался найти Уильяма Роуза. Не потому что мне нравился этот парень, а потому что он мой отец. Я просто хотел узнать о своей наследственности — вдруг окажется, что я буду усираться от боли в локтях в сорок лет из-за какой-нибудь наследственной особенности? Или любое другое странное дерьмо, которое обычные семьи принимают как должное.

— Так твой настоящий отец был убит?

— Да, его убили. Говорят, застрелили в упор, чувак. Чудесная семья…

Я спросил о жесткой критике, которая обрушилась на Роуза лично за песню «One in a Million». Считает ли он, что самые суровые критики просто не поняли юмора в его песнях?

— Чтобы оценить юмор в наших работах, нужно много всего знать и правильно понимать. Но не все это видят. Не все на это способны. В песне «One in a Million» я употребил слово «ниггер». Оно входит в английский язык независимо от того, хорошее это слово или плохое. Это уничижительное слово с негативным значением. В песне оно не обозначает всю негроидную расу, а относится только к определенным чернокожим людям в конкретных ситуациях. Тем, которые грабили меня и угрожали моей жизни. Я описал все это одним словом, но дело не только в этом. Я еще хотел посмотреть, какое впечатление произведет эта расистская шутка. Хотел узнать, как она повлияет на мир. Слэшу она понравилась…

…В песне говорится: «Не хочу покупать ваши золотые цепи». И что, какой-нибудь чернокожий с шоу Опры Уинфри, который заявляет «ой, они оскорбляют чернокожих», собирается пригласить одного из таких ребят с автобусной остановки к себе домой, кормить его, заботиться о нем и оставить со своими детьми? Да они даже близко к нему не подойдут!

Я не считаю каждого чернокожего ниггером. Мне все равно. Себя я вообще считаю зеленым и с другой планеты, понимаешь? Я никогда не чувствовал свою принадлежность к какой-либо группе. У чернокожего человека на плечах висит груз 300 лет истории и отношений с миром. Это надо учитывать. Ладно. Но у меня с этим миром ничего общего. Мне это скучно. Некоторые люди считают себя слишком чувствительными, хотя спокойно смотрят фильм о том, как кто-то выбивает всю дурь из людей, но при этом могут быть самыми миролюбивыми людьми в мире. А ты смотришь этот фильм и думаешь — да! Он это заслужил, плохого парня застрелили…

Я заметил кое-что — для меня стало сюрпризом, что получилась песня «One in a Million». Я писал ее в шутку. Пару лет назад Уэста Аркина прямо в Рождество ограбили двое чернокожих. Он вышел поиграть на гитаре на бульваре Голливуд, стоял и играл перед остальными музыкантами, и тут у него, угрожая ножом, отбирают семьдесят восемь центов. Через пару дней мы сидим все вместе, смотрим телевизор — Дафф, Уэст, еще несколько ребят — и бездельничаем с похмелья. Я сижу без денег, без работы и с чувством вины за то, что постоянно тусуюсь дома у Уэста и вроде как дышу его кислородом, понимаешь? Поэтому беру его гитару, а играть я умею только на верхних двух струнах, и заканчиваю тем, что придумываю этот долбаный рифф. А потом я начал в шутку добавлять к нему слова, какую-то белиберду. Кажется, мы только что смотрели на видео Сэма Кинисона, и весь юмор ушел в эту сторону. Не знаю. Мы только начали писать песню, и, когда я спел «Полицейские и ниггеры, / Убирайтесь с дороги…», это просто взорвало Уэсту мозг, потому что он не мог поверить, что я это спою со сцены. Но я смог.

А потом появился припев, потому что я люблю относиться ко всему серьезно, как в песне Элтона Джона «Rocket Man». В тот момент я думал о своих друзьях и родственниках в Индиане и понял, что эти люди уже не представляют, кто я сейчас такой. Даже те, с которыми мы были близки. Я привозил людей, селил их здесь и за все платил. Но для них в этом не было никакой радости. Я бесился, сходил с ума, но пытался работать. А они говорили: «Чувак, я больше не хочу быть рокером, если приходится проходить через это». Но все равно я звал их сюда, и мы тусовались пару месяцев и вместе писали песни. Вели серьезные разговоры, будто под кислотой, обсуждали семью, жизнь, и все было очень серьезно, все заново узнавали друг друга. Трудно представить, что восемь лет назад мы общались каждый день, а теперь я оказался в совершенно другом мире. Там я слонялся по улице со скейтбордом, без денег и мечтал играть в рок-группе, а теперь вдруг нахожусь здесь. Им кажется странным, что друзья вешают на стены плакаты с Акселем, понимаешь? И у меня от этого тоже странное чувство. В общем, я случайно придумал этот припев: «Ты один на миллион, — понимаешь, и — мы тянемся к тебе, но ты слишком высоко… («too high» также можно перевести «слишком под кайфом». — Прим. пер.).

Я спросил, почему в текстах песен группы постоянно присутствуют параллели с наркотиками, ведь еще в шестидесятых и семидесятых это было бы в порядке вещей, хотя в новой, более лицемерной и напряженной обстановке восьмидесятых такие вещи, как правило, выделяют группу среди остальных. Причина в этом, или все песни сугубо автобиографические?

— Тогда все увлекались героином, а подобные сравнения хорошо сочетаются с рок-музыкой — это доказали Aerosmith своим ранним творчеством, а также Stones. А разные названия наркотиков… этот язык всегда самый свежий. В хип-хопе и прочем, даже у тех, кто выступает против наркотиков, все равно названия придумывают уличные дилеры. Они всегда идут впереди обычного языка, потому что им постоянно нужно менять названия, чтобы люди не понимали, о чем идет речь, а они сами могли продолжать торговать наркотиками. А еще дилеры стараются быть самыми модными, крутыми и плохими парнями из всех. И у них это получается. Так что в строчке «мы тянемся к тебе, но ты слишком высоко» я представлял, как эти люди пытаются связаться со мной, а я исчез или умер. А слова «ты один на миллион» кто-то сказал мне однажды с сарказмом, и они описывают не мое эго. Но это просто хорошая фраза, ведь можно использовать слова «ты один на миллион» в позитивном значении, чтобы заставлять себя лучше работать. Хотя изначально контекст был: «Ага, а ты что, на хрен, один на миллион что ли?» И ко мне эти слова прицепились.