— Папочка, — сказала я, — твоей дочери через месяц шестнадцать. Я же обещала тебе, что в шестнадцать выйду замуж. Госпожа Антонеску приучила меня учиться, читать книжки, любопытствовать о неизведанном, так что я прекрасно знаю, зачем муж и жена спят в одной постели.

— Да, да, конечно, — кивнул папа. — Я знаю, что ты знаешь. И ты знаешь, что я это про тебя знаю, но все-таки говорить об этом со своей дочерью как-то неприлично.

— К барышне Тальницки унд фон Мерзебург не пристает никакая грязь, — сказала я.

— Это не грязь! — обиделся папа. — Это жизнь твоего отца и твоей матери.

— Вторая стопка коньяка была лишняя, — холодно сказала я. — Ты становишься слишком дословен.

— А ты становишься слишком груба.

— Я могу уйти, — сказала я, делая вид, что собираюсь спустить ноги с кресла.

— Так вот, — сдался папа, — мы давно уже спали в разных комнатах, но я довольно часто приходил к ней сказать «спокойной ночи», и иногда она меня у себя оставляла. Ненадолго. Потом я уходил досыпать к себе. А вот после этого, после этой издевательской посылки к московскому маэстро Станиславскому (мы получали русские газеты, кстати говоря. Я хоть и с трудом, но разбирал по-русски, а она читала газету «Новое время» довольно бойко, а может быть, только делала вид). И вот после этого, когда шестеренки в моей груди пошли в другую сторону, я перестал приходить и говорить ей «спокойной ночи». У нас была дверь между нашими комнатами. Но вот, наверное, через полгода, когда я все-таки забыл про свою обиду и любовь и желание возникли, вернее, вышли из тени обиды, однажды вечером я попытался открыть эту дверь, но она не открывалась. Оказалось, мама приказала поставить на это место комод. Баррикаду. Ну чего-чего, подумал я, а баррикадных боев в наших отношениях не будет. И еще мама первый раз сильно вслух поссорилась со мной, когда я, не спросясь ее, рассчитал Эмилию.

— Какую Эмилию? — спросила я и тут же вспомнила.

Так звали прежнюю гувернантку, которая была у меня при маме.

— Гувернантку, которая была до госпожи Антонеску, — подтвердил мои мысли папа. — Они с мамой очень сильно дружили, если, конечно, позволительно так назвать отношения между графиней и гувернанткой ее дочери. Но они все время держались вместе, о чем-то долго разговаривали. Эмилия была из этих поэтических кружков. Она была богемная девица. Может быть, я даже видел ее в том самом салоне, где познакомился с мамой. Сейчас я даже думаю, что это была просто мамина подруга. Какая-то неудачливая поэтесса или незадачливая актриса. И сейчас я почти уверен, что мама просто помогла ей таким образом. Еда, жалованье и совсем необременительная забота о малышке. Тем более необременительная, что кругом полно служанок. Одна постирает, другая искупает, третья причешет, пятая с ложечки накормит, а они тем временем будут сидеть на диване, покуривать дамские папироски, попивать домашнее, а то и привозное, выписное вино! — Папа поднял палец, изображая скуповатого хозяина. — Да, попивать винцо и болтать об изящном. О Рильке, о Ницше, о Вагнере и даже о постановках маэстро Станиславского в Московском художественном театре. Благодать, — засмеялся папа и воздел руки к небу, то есть к потолку. — Какая благодать! За мои-то денежки!

— Скаредность — свойство мещан, — уколола я папу.

— А позволять себя грабить, да и еще с милой улыбкой — свойство идиотов, независимо от сословия, — парировал папа. — Но я таким идиотом пробыл года четыре, наверное. Хотя рассчитал ее вовсе не потому, что мой управляющий однажды подбил баланс и сообщил, во сколько обошлась нашему хозяйству приятная болтовня мамы с Эмилией.

— Почему же? — спросила я.

— Опять-таки неловко, — ответил папа. — Но ты уж потерпи.

— Хочешь, я тебе ужасно грубую и невежливую вещь скажу, папочка? — Папа посмотрел на меня даже с некоторым интересом, но сказал:

— Хочу.

— Считай, что я у тебя уже попросила прощения и ты меня уже простил. — Папа кивнул, и я кивнула тоже. — Хорошо. Вот эти новомодные доктора, про которых ты мне только что рассказывал, которые пять крон берут за то, что пациент перед ними на диване лежит и все, что в голову придет, рассказывает… — Я замолчала.

— Ну? — спросил папа.

— Я бы на их месте пятьдесят крон за такой час брала. Это ж тяжелая работа. Сидишь, как корзина, а в тебя, — я хотела сказать «грязь и мусор», но на всякий случай сказала: — А в тебя как будто ну просто камни сыплют.

— Вот так, — сказал папа, — в кои-то веки захотел быть искренним со своей дочерью и получил. — Он замолчал, очевидно подбирая поприличнее сравнение, так же, как я только что заменила «грязь и мусор» на вполне приличные «камни». — И получил в общем-то щелчок по лбу, — сказал папа, горестно усмехнувшись. — В общем, как говорил Талейран…

— Не надо про Талейрана! — закричала я. — Ты не обиделся, ты же обещал! И ты меня уже простил — ты тоже обещал! За что ты выгнал Эмилию?

— А вот за что. В один прекрасный день, кажется, как раз после того, как поперек двери, соединяющей наши с мамой комнаты, встал комод, Эмилия вдруг стала вести себя совершенно невозможным образом.

Она никогда раньше даже не разговаривала со мной. «Здравствуйте, до свидания, спасибо, благодарю». Ну, сама понимаешь. А тут вдруг стала, так сказать, обращать на меня внимание, причем в весьма недвусмысленном жанре. Она входила в гостиную, когда там был я, и начинала поправлять на себе воротнички, а иногда даже причесываться. Ты можешь себе представить? Причесываться при мужчине, при своем господине! Ты понимаешь, что я имею в виду? При отце дочери, у которой она в гувернантках, — уточнил папа, потому что я поморщилась при слове «господин». — При барине, проще говоря.

Вот так вот: вынимала шпильки из своих медно-золотистых волос, раскидывала локоны по плечам, вынимала из ридикюля расческу и начинала, как эдакая Лорелея, расчесывать их, стоя в дверном проеме между гостиной и прихожей или на террасе, где я в этот момент сидел в качалке. Или, пуще того, начинала поправлять шнуровку на своем башмачке, поставив ногу на бордюр террасы и подняв юбку чуть ли не до колена, а может, и выше. Все это обязательно на моих глазах. Мне казалось, вернее, не казалось — это так и было, клянусь тебе, Далли, — она просто ловила меня то в аллее, то во дворе, то в саду, то где-нибудь в доме и тут же