В соседней комнате было более многолюдно. Фрейлины, кавалеры, практически весь двор был предоставлен самому себе. Но никто и не думал расходиться по своим делам, потому что каждый мог совершенно внезапно понадобиться Елизавете.

Бестужев остановился рядом с упомянутым Елизаветой обер-гофмаршалом Шепелевым.

— Скажи мне, Дмитрий Андреевич, что в последнее время происходит с ее величеством Елизаветой Петровной? — спросил Бестужев у Шепелева.

— Хандра, Алексей Петрович. Ее величество изволит хандре предаваться. Уж не знаю, что тому виной, но настроение Елизаветы Петровны не поднялось даже тогда, когда ей вести о взятии Дрездена гонец доставил, — Шепелев с философским видом поправил парик. При дворе Елизаветы парики все еще были в ходу, не то что при Молодом дворе. Бестужев привычно скривился вспомнив наследника. Вот где ни стыда, ни совести. Кавалеров, да и самого Великого князя скоро будут с прислугой путать. Какой позор перед иностранными послами.

— И в чем причина такой хандры? — Бестужев буквально кожей чувствовал, что его время проходит. Что еще совсем немного, и его попросят посетить дальнее поместье, в котором, вроде бы, дела не слишком хорошо идут. И это будет в лучшем случае. В худшем же, Ушаков с радостью возьмется за него, а очутиться в застенках Петропавловской крепости вице-канцлеру очень не хотелось. И ведь он даже не знал причин недовольства им Елизаветой Петровной, вот что было самое обидное. В его противостоянии Лестоку и Шетарди была хоть какая-то видимость благородных интриг, хитросплетения которых доставляли ему удовольствие. Что происходило сейчас, он никак не мог понять и это его беспокоило. А ведь дошло до того, что извечный противник Бестужева — Александр Румянцев с головой ушел в этот, прости Господи, срамной журнал, и на него вовсе перестал обращать внимание. Да еще и какое-то тайное общество объявилось. Вон сколько мужчин кольцами особенными светят. И вроде бы и не делает это общество ничего особенного, даже часто не собирается, а недавно сиротский дом был открыт, под патронажем Ушакова. Якобы на пожертвования открыт, только вот почему-то никто не помнит, когда пожертвования эти собирали. Да и других странностей полным-полно будет.

— Не знаю, Алексей Петрович, вот те крест, не знаю. Говорят, что нездоровится матушке Елизавете Петровне. Просто она крепится, вида на людях не подает. Как бы чего не случилось, упаси Господи, — и Шепелев перекрестился, поглядывая на дверь в гостиную, где Елизавета хандрила в одиночестве. Ну не считать же полноценной компанией одного-единственного Разумовского.

— Да, похоже, что так оно и есть, — кивнул Бестужев и направился к выходу. Ему предстоял непростой разговор с чересчур обидчивым англичанином, которому нужно будет объявить, что никаких встреч с английским посольством у императрицы до Нового года не запланировано.

* * *

Турок зашел на постоялый двор и принялся отряхивать со шляпы снег.

— Что за погодка, просто жуть несусветная, — он бросил шляпу на стол. — Эй, хозяин! Ты вообще жив? — Ему никто не ответил, и Турок обернулся к угрюмому немцу, сидящему за столом в углу.

Немец с мрачным видом пил пиво, поглядывая в окно. Ему нужно было ехать, чтобы передать срочную депешу лорду Кармайклу, но проклятая погода спутала все его планы. И ехать-то было уже недолго, меньше дневного перехода осталось до Петербурга, и тут такая неприятность. Он уже успел много раз проклясть и Россию, и погоду, и самого английского посла, к которому король Фридрих велел нестись так, словно дьявол на пятки наступает. Да еще и нужно было депешу тайно передать. Депеша была зашита за подкладку его камзола и называлась депешей для пущей важности. Это был крошечный листок бумаги, настолько маленький, что его не смогли бы найти все агенты Тайной канцелярии, если бы решили его обыскать.

В этой таверне кроме скучающего хозяина не было ни души. Гонец был единственным посетителем, которого пурга застала в пути. Он проехал путь от Саксонии почти до Петербурга и как только пересек границу с Россией, погода начала резко портиться. Фриц фон Майер счел бы это дурным знаком, но, к счастью, он уже пару раз побывал в этой варварской стране, чтобы уже ничему не удивляться.

— Вечер добрый, господин хороший, — Майер поднял голову на молодого русского, сразу же опознавшего в нем немца и заговорившего на его родном языке. — Вы случайно не знаете, хозяин этой дыры не пошел кончать жизнь самоубийством?

— Эм, насколько я знаю, нет. Он сейчас на кухне, готовит что-нибудь съедобное, — Майеру было скучно, и он решил, что ничего криминального не случится, если он немного поболтает с незнакомцем.

— Сам? А куда дворовые делись? — Турок удивленно огляделся по сторонам.

— Насколько я понял, они с утра в церковь уехали в ближайшую деревню, но эта жуть на улице застала и их врасплох, поэтому хозяину приходится все делать самому, пока они не вернуться.

— А, ну разве что так, — Турок хмыкнул про себя и указал рукой на стул, стоящий напротив Майера. — Вы позволите?

— Почему бы и нет, — пожал плечами Майер. — Господин...

— Ломов, — Турок сел за стол и вытянул в проход свои длинные ноги. — Андрей Ломов.

— Франц фон Майер, — представился немец в ответ. — Господин Ломов, вас, я полагаю метель тоже застала врасплох?

— Не то слово, — Турок махнул рукой. — А я еще и как назло верхом решил поехать. Думал, что меня с седла сдует. Пришлось помогать мальчишке-конюху коня в конюшню увести. Эй, хозяин, мать твою! — заорал он уже по-русски и стукнул кулаком по столешнице.

— Тутучки я, ваша милость, — в зал выскочил невысокий плотный мужик, обильно присыпанный мукой. Даже в бороде была мука, а на щеках белые следы выпачканных в муке пальцев. — Скоро все будет готово.

— А ты что же, решил морду с волосьями напудрить, да слегка переборщил? — Турок удивленно разглядывал хозяина.

— Да что вы, ваша милость, как можно? Это от великого рвения запылился, не иначе.

— А куда же ты повариху дел? — Турок не мог сдержать ухмылки.

— Так ведь вся прислуга — родственники. Отпросились в церковь, бабка у них померла, проводить, значица. Ну как тут не отпустить, что я зверь что ли? Да и посетителей не было вовсе. А тут пурга налетела. Ведь с утра в небе ни облачка, и раз — светопреставление