Когда в первый раз Борис поднял руку и ударил ее по спине, а потом в плечо, ударил с такой силой, что, не удержавшись на ногах, она упала, он испытал такой приступ отвращения к самому себе и такое отчаяние, что его вырвало прямо на пол в прихожей. Он лежал на полу, лицом вниз, в луже собственной блевотины, и слушал тот вой, который издают уже не человеческие существа, а только попавшие в ад грешники. Этот вой разносился по всей квартире и обрушивался на него, как на плаху топор. И он понял, что его жена больше не была человеком.

С тех пор все это стало повторяться вновь и вновь, и постепенно он потерял возможность видеть лицо жены. Тогда он стал пропадать, на сутки уходить из дома. А когда возвращался, то видел самое страшное: его жене было все равно.

Она больше не тревожилась. Не заботилась о нем. И хуже этого ничего не могло быть. Ничего, кроме муки бессонных ночей, которые все еще терзали его, и, он знал, будут терзать до смерти.

В этот раз Раевский отсутствовал дома два дня. Он сам с трудом помнил, как и где их провел. Кажется, был на вокзале. Потом пил в какой-то бодеге. Потом было над головой большое, просто бесконечное небо, он не мог вспомнить — то ли на земле ночевал, то ли в открытом поле. Одежда его была разорвана, а каблук от одного ботинка отвалился. К щеке прилипла грязная яичная скорлупа, а руки были расцарапаны… Дышать ему было сложно, поэтому каждую ступеньку он преодолевал с огромным трудом. Его все время бросало в пот. Но не от жары — от того, что алкоголем было отравлено все его тело. В этом теле больше не было ни одной целой, здоровой клетки. И он буквально разлагался заживо.

Самое интересное — в этот раз Раевский был абсолютно трезв. Когда он проспался в какой-то канаве, пары спиртного уже выветрились.

Он поднимался по лестнице с трудом, тяжело преодолевая каждый лестничный пролет. Но отрезвел только мозг, не тело — он останавливался на лестничных клетках, хватаясь за сердце.

Так, с большими остановками, Раевский почти добрался до своей квартиры. До его дверей оставалось всего два лестничных пролета. И вдруг он почувствовал страшный запах гари, было похоже, словно что-то жгли.

Это был не запах еды, Раевский мог различить. Гарь заполнила весь подъезд, забивалась в ноздри, в глаза… Страшное подозрение кольнуло Бориса прямо в сердце — гарь идет из его квартиры. Очевидно, его жена что-то жжет.

Из последних сил Раевский преодолел два лестничных пролета. Да, он не ошибся — дверь его квартиры были приоткрыта, и оттуда шел густой дым.

Борис вбежал внутрь. Дым шел из кухни. Передвигаясь на негнущихся ногах, он бросился туда — и застыл. Над кухонной мойкой поднималось пламя, а его жена помешивала горящую кучу бумаги какой-то огромной, металлической кочергой.

— Что ты делаешь? — Раевский, не помня себя, рванулся вперед, и тут только разглядел, что она жжет. Это были фотографии и детские книги…

Оттолкнув ее в сторону, Борис выхватил из этой груды обугленное фото. Это была фотография их свадьбы из семейного альбома, которой он очень сильно дорожил.

Жена попыталась подойти и помешать ему рыться в этом пепелище. Но он снова оттолкнул ее в сторону. Включил воду над мойкой, быстро залил огонь.

Огонь погас, но спасти фото и остальные бумаги было уже нельзя. От обгоревшей груды шел ужасающе мерзкий запах.

— Что ты наделала? — дрожащими руками Раевский рылся в этой груде, едва не плача, — ты все сожгла, все…

Этот удар, самый последний и самый неожиданный, буквально убил его, растоптал еще какое-то сопротивление жизни, тот крохотный росток, который позволял ему открывать глаза по утрам и окончательно не сойти с ума.

— Что же ты наделала…

Все их свадебные фото, все фотографии из семейного альбома, все детские книжки и рисунки Софии были уничтожены огнем. Борис чувствовал себя так, словно у него вырвали сердце. Пусть порочное, виновное, плохое — но это было его сердце.

— Зачем ты это сделала? Ты… Ты… — он хотел что-то еще произнести, но впервые в жизни не нашел слов. Все рылся и рылся в памяти… А потом обернулся…

То, что Раевский увидел, заставило его отшатнуться к кухонному столу, буквально отпрянуть назад. Жена шла к нему, зажимая в руке самый большой кухонный нож.

— Ты знал, — зрачки ее глаз были расширены, и это придавало ей такой страшный вид, что он почувствовал ледяной пот вдоль спины, хотя еще совсем недавно думал, что испугать его больше ничто не может.

— Ты знал… — Ему казалось, что из обескровленных губ жены вырываются не слова, а шипение, — ты все знал… Это ты убил нашу девочку…

— О чем ты говоришь… что… — Язык его стал отниматься, он почувствовал, что теряет над собой контроль.

Вместо ответа жена протянула вперед левую руку и разжала ладонь.

На ней, сбившись в складки, лежал порошок красноватого цвета. Раевский знал, что это… Перец… Из его горла вырвался страшный крик. Вцепившись в кухонный стол так, что у него стали ломаться ногти, он попытался сказать:

— Я все объясню… Дай сказать… Я объясню…

— Это ты убил нашу девочку, — хрипела жена.

— Нет! Нет, это неправда! Я любил Софию, она была моим сердцем! — закричал он.

Вырвавшись из самых глубин, крик потряс его и буквально разорвал пополам, заставив корчиться от муки.

Вместо ответа жена швырнула перец ему в глаза, он тут же почувствовал жгучую боль, а затем она бросилась на него с ножом.

Раевский сопротивлялся изо всех сил, длинное лезвие ножа резало его ладони. Но в какой-то момент ему удалось выбить нож из ее рук. И тут же его пальцы сомкнулись на ее шее.

Воздуха не хватало, в пекущих глазах было черно, но он все сжимал и сжимал эту тонкую шею, слыша безудержный хрип, и под его пальцами она казалась влажной и скользкой…

Наконец тело жены обмякло. Раевский разжал ладони, и женщина осунулась на пол, прямо к его ногам. На ее шее отчетливо проступали черно-багровые следы его пальцев.

— Поднимайся, — он вытер пот со лба и пнул ее ногой. — Что за цирк ты тут устроила?

Но она не двигалась. Борис опустился на колени рядом с ней. Жена была мертва. Он ее задушил… Борис молча закрыл лицо руками.

Раевскому хотелось только одного — лечь рядом с ней на пол и лежать вот так, без движения, долго-долго, пока он сам не станет холодным, бездыханным трупом. И он действительно лег, обнимая жену, целуя ее еще теплые плечи… Но затем резко поднялся на ноги. Над раковиной промыл глаза. Теперь он точно знал, что должен сделать. Да, это было правильно, и сделать это нужно было давно — с самого начала, как только умерла София. Но он струсил, как последний подлец. Впрочем, он и был подлецом… Для всех… Но теперь он точно знал, каким будет его конец — единственным правильным и справедливым поступком в его жизни.

Способность соображать вернулась внезапно, и Раевский вдруг задумался: да, он готов к этому поступку, но как обо всем узнала его жена? И откуда у нее этот перец халапеньо?