– Не может князь со дружиной – сами Киев защищать будем!

– Оружно пойдём на поганых!

– Не отдадим Киев на поруганье!

Забурлило вече на торжище.

– Слать к Изяславу слов!

– Пусть даёт князь нам оружие и коней! Пойдём биться!

И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слов (то есть послов), и пошли они по Боричеву спуску на Гору.

Стража у ворот даже не попробовала задержать их, сразу пропустила. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.

Сразу за воротами справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас возле Исторического музея), а за ней обнесённый деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем.

Уверенно и смело идут туда слы. И отступает стража.

Вышел на крыльцо князь Изяслав.

– Что нужно? – брови нахмурил.

Поклонились ему слы:

– Половцы рассеялись по всей земле. Вече постановило просить тебя, князь, дать нам оружие и коней, мы ещё будем биться с ними.

Прислушался князь к тревожному гулу, который доносился снизу, с Подола, – в глазах мелькнул испуг.

– Нет! – как будто камень во слов бросил, повернулся и исчез в тереме.

Как туча нахмурились слы – отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже поднимаются на Гору люди. Уже запрудили Бабий Торжок, который сразу за воротами. С нетерпением ждут решения. И как услышали, что отказал князь, как будто плотину прорвало.

– Это всё из-за Коснячка-воеводы, пса лютого!

– Он виноват!

– До каких пор издеваться над людьми будет!

– Бей Коснячка ненавистного!

И бросились к подворью Коснячка, которое находилось недалеко от Софии.

Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как сейчас. Как будто большая каменная гора, с округлыми куполами, похожими на купола Владимирского собора.

Коснячка люди не застали. Убежал он куда-то.

Кто-то крикнул:

– Пойдём освободим людей наших из темницы!

И разделился народ на две группы: одна пошла к порубу-темнице, другая – к княжескому дворцу.

Поскольку скоморохи, среди них и Терёшка Губа, направились к княжескому дворцу, мы полетели за ними.

Толпа во дворе клокочет, бурлит. Бросилась наконец к двери.

Поддалась дверь под безудержным натиском людей – соскочила с петель, упала.

Ворвались восставшие в княжеский дворец. А в нем пусто, хоть собак гоняй, – никого. Все разбежались: и князь, и дружинники, и охрана.

Рассыпались люди по терему, по просторным княжеским палатам, ищут князя и прислужников его, да напрасно.

А Терёшка Губа (он ещё на Подоле, когда вече началось, «бесовскую харю» снял и стал так похож на Смеяна и Хихиню, что сомнения не было – предок) посреди главной, золотой, княжеской палаты стал и громко произнёс:

– Людие! Да это же впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнаша! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..

И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не к потолку подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и люд простой.

Вижу: один бородач, немолодой уже, с седыми волосами, перевязанными вокруг лба бечёвкой, стоит у стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терёшка Губа тоже увидел его.

– Аты, Микула Гончар, почто невесёлый?

– Сына моего на Альте убили.

– Правда, горе великое, – качнул головой Терёшка. – Но его уже не воскресишь. Горе твоё особное, а радость сейчас у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Преодолей себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не огорчать.

– И рад бы, да горе уста замкнуло.

Посмотрел на него пристально Терёшка Губа и как махнёт рукой:

– Эх!.. Не стоит, может, своего скоморошьего покона (то есть обычая) нарушать, да день же сегодня такой…

Полез он за пазуху, достал кожаную котомку, развязал, подал Микуле.

– Что это? – поднял на него глаза Микула Гончар.

– Не бойся. Не яд. Веселящее зелье это, смех-трава. Пожуй только, и увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.

Взял Микула из котомки сухую травинку, поднёс ко рту, пожевал. И на глазах вдруг изменился – как будто засветился весь изнутри.

Откинул назад голову и захохотал – весело, раскатисто, в полную грудь:

– Ха-ха-ха-ха-ха!

И уже другие руки тянут:

– А ну дай!

– Дай попробовать!

– И мне, Терёшка!

– И мне!

– Мне тоже!

Растерялся Терёшка. Но разве хватит сил отказать людям, когда так просят? Ещё и в такой день! А через минуту уже хохотала, заливалась вся толпа вокруг Терёшки.

Первые минуты ещё было ничего. Ну, смеются люди – и хорошо. Князя прогнали. Весело.

Я и сам невольно улыбался. Когда видишь, как люди смеются, всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь, из-за чего они смеются.

И вдруг кто-то воскликнул:

– Веселье Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёд наливайте!

И откуда-то появились бочки с мёдом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.

Когда люди смеются над чем-то – это нормально. Но когда смеются без всякой видимой причины, только от хмеля дурного – это ужасно.

Вон смеётся худой, измождённый, наверное, чем-то больной мужчина. Почему?

А вон старый немощный дед смеётся. До смеха ли ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, который смеётся, прямо захлёбывается, и слёзы текут по его чумазым щекам.

А Микула Гончар… У него же сына убили. Только что говорил он. А сам прямо покатывается от смеха… Это было страшно!

Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Взглянул на Елисея Петровича – тот отвернулся.

И в это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубахе.

– Ой! Там Всеслава Полоцкого из поруба освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?

Парень ещё что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились к княжескому двору, где какие-то мужи выкрикивали:

– Князю Всеславу слава! Слава! Слава!

– Иди княжить и править нами!

– Киевский стол свободен! Ждёт тебя!

– Иди, Всеслав, княжить!

– Слава Всеславу! Слава!

И начали распевать, хохоча и пританцовывая: