И только два месяца спустя, когда царь получил обнадеживающие известия, они выехали в Москву. Царский поезд — как называли его обоз — растянулся едва ли не на версту, а за ним царедворцы, бояре да князья, и каждый со своим обозом. Колонна санная вытянулась — ни начала не видно, ни конца. И то сказать — одних князей не перечесть: Борис и Иван Морозовы, Илья Милославский, Никита Романов, Борис Репнин, Бутурлин, Хованский, Гаврила Пушкин, князья Долгоруков, Львов, Хитрово, Стрешнев, Ртищев — да всех и не перечесть. Весь цвет дворянства.

За неделю добрались до Первопрестольной. Как только сани остановились у хором Елагина, Никита едва ли не бегом кинулся к дому Пантелеевых. Последние метры перед переулком уже бежал. Холодный воздух обжигал горло, выдавливал из глаз слезы.

Свернув в переулок, он резко остановился и застыл на месте, пораженный увиденным: дома не было. Были стены, обуглившиеся от пожара, была провалившаяся внутрь крыша… Пахло горелым.

От чувства беды сжалось сердце, как будто кто-то ухватил его холодной когтистой лапой. Никита уселся в сугроб, зачерпнул в ладонь снега, вытер лицо. Что делать, где искать Любаву? Жива ли?

Он поднялся и подошел к бывшему дому. Забор вокруг сгорел, только головешки из-под снега черные торчали. Никита заглянул в пустой дверной проем — выгорело все дотла.

Потрясенный, он побрел к церкви, куда ходил раньше. На паперти знакомый нищий кутался в лохмотья. Увидев Никиту, он узнал его и отвернулся, но тот сунул ему в руку монетку:

— Говори!

— Беда в город пришла, парень. Почитай, в самом начале мора сначала купчиха умерла, а за ней и Любава. Она ведь на сносях была… Дом сожгли сразу. Туда не ходит никто, боятся. В каждом квартале, на каждой улице не по одной семье погибло, не один дом сгорел.

— Почему мои? — тупо спросил Никита. Ответа он не ждал, да и что нищий ему мог сказать? Даже могилы нет, поклониться некому и негде.

Никита не помнил, как он добрел до княжеского дома и прошел в свою комнату. На постель лег прямо в полушубке. Он ничего не хотел делать, никого не хотел видеть — полная апатия!

В дверь постучала прислуга.

— Никита, князь к столу просит, ужинать.

Никита лежал молча. Он и князя видеть не хотел. Это ведь он его с собой на войну взял. А остался бы Никита здесь, в Москве, может — и помог бы как-то, спас. Хотя кто его знает? Он ведь даже не представляет, что это такое — «моровая язва». От подобных болезней и при современном ему лечении смертность очень высокая. А уж при нынешнем уровне медицины — если ее можно медициной назвать — и вовсе лотерея, случай.

Он не спал всю ночь, мучился, изводил себя укорами. Они здесь умирали, его женщины, а он там, под Смоленском, помощь незнакомым людям оказывал. Как-то несправедливо это. И вроде не грешен он перед Богом и людьми, а наказан.

Он метался по своей комнатушке, не зная, как жить дальше. Сразу опостылело все, даже любимая хирургия. Были у него раньше женщины, нравились — даже гражданским браком жил, как с Венерой. Но не везло ему, не мог он работу поделить с женщиной, всегда медицину любил больше, чем женщину. Наверное, они это чувствовали и уходили. Тут же влюбился в первый раз, и так сильно — ну как мальчишка. И вновь работа встала между ним и Любавой, и ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Невозможно прощения попросить, даже на коленях не вымолить — нет больше Любавы. Как жестока судьба, что подарила ему только одну ночь — и то не всю — на ласки любимой.

Никита подошел к шкафу, вытащил кувшин с переваром, налил полную кружку и выпил как воду, не почувствовав вкуса. Усевшись на постель, он разрыдался. Над своей ли судьбой, над преждевременной смертью Любавы — кто знает?

Он очнулся поздно. Через слюдяное оконце в глаза бил яркий свет. Сразу вспомнил вчерашнее, и стало муторно. Он скинул полушубок — ведь так и спал в нем, забывшись пьяным сном. Тело было липким от испарины. В баню бы сейчас.

В дверь постучали.

— Войди.

Вошел холоп.

— Баня истопилась, Семен Афанасьевич зовет компанию составить.

— Скажи — буду.

Баня сейчас в самый раз, давно по-человечески не мылся.

Никита залез в сундук, но смены чистого белья не было. И кофра с инструментами тоже нет. Ба! Да он же все на санях оставил, когда приехал вчера, к Любаве помчался.

Никита спустился на первый этаж, умылся, в людской спросил:

— Где мои вещи?

— Да вон в углу стоят.

Никита отнес кофр и узел в свою комнату, взял чистое исподнее и отправился в баню.

Баня занимала целое небольшое здание: предбанник, мыльня, парилка, трапезная — после бани пива попить можно, поговорить задушевно.

Князь уже в парной был, и банщик Гаврила охаживал его вениками.

Никита обмылся в мыльне горячей водой, намылился щелоком, докрасна натерся мочалкой, облился водой и только потом уж отправился в парную. Лег на нижнюю полку. На верхнюю не ложился — вытерпеть жар не мог.

Сверху свесился князь, ухмыльнулся:

— Ты что вчера на ужин не пришел?

— Настроения не было.

— Вот те на! А как же молодая? Или рога наставила?

— Нет больше ни молодой, ни старой. Умерли обе от моровой язвы, а дом сожгли.

— Как? — Елагин от удивления едва не свалился с полки. — И опять я последним узнаю… О свадьбе не сказал, о несчастье — тоже.

— Не успел, сам вчера по приезде узнал. И то случайно, от нищего на паперти.

У князя пропало желание париться. Он слез с полки, лицо было расстроенным.

— Да как же это?

Никита лишь пожал плечами — он бы и сам хотел знать.

— Идем, обмоемся.

Ополоснувшись от пота, они вышли в предбанник. Там холопы уже полотенца да простыни приготовили, причем лежали они на теплой трубе. Вытершись, Никита и князь завернулись в простыни.

Князь направился в трапезную, ведя Никиту за руку. Там уже был накрыт стол — закуски, пиво.

— Помянуть по-христиански надо, но не пивом же. Эй, кто там? Гаврила!

— Туточки я!

— Пусть с поварни горячие закуски принесут и перевара.

— После бани — перевар? — удивился Гаврила.

— Делай, что велено.

Вскоре на столе появилась жареная курица, исходя соком и запахом, Гаврила поставил кувшин с переваром. Князь сам, по праву хозяина, разлил самогон по кружкам.

— Ну, давай за души безвременно ушедших — пусть в рай попадут. Могилы-то нет?

— Их с домом сожгли.

Не чокаясь, они выпили. Никите перевар показался крепким — а ведь вчера пил, как воду. Они заели самогон пирожками, съели курицу.